Учитель

– Нам хозяин сам дал!

– Давай. На колени становись сюда, – велел кузнец, подведя Нечая к саням, – вот так.

Федькина мать на всякий случай одернула и еще раз расправила шубы, а Полева постелила на них рубаху Нечая. Жена кузнеца обошла его сзади, вытерла кровь с боков и с поясницы, и начала осторожно оборачивать полотенцами спину и плечи. Нечай напрягся и заскрипел зубами, но Полева с силой прижала его лицо к своей груди, чтоб он не выгибался, и, поглаживая по голове, зашептала прямо в ухо:

– Тихо, тихо. Все пройдет.

И тут Нечай не выдержал. Горло перехватило болезненным спазмом, он хотел проглотить комок, но тот застрял в глотке. Нечай мучительно закашлялся, не в силах глубоко вздохнуть, и слезы побежали из глаз на полушубок Полевы.

– Что? Больно? – она снова погладила его по голове.

– Братишка, потерпи, – Мишата тронул его за руку, – потерпи еще немного.

– Да уж натерпелся, – вздохнула Федькина мать.

Нечай хотел сказать, что с ним все нормально, что ничего страшного нет, но не смог произнести ни слова.

– Мам, – высунулся откуда-то Гришка и дернул Полеву за рукав, – ты ему подуй. Когда дуешь, не так больно.

– Ой, детка, – Гришку оттащила Олена, – тут это не поможет.

Нечая медленно опустили на санки, и накрыли полушубком до пояса, закутали в шубы окоченевшие руки. От их жалости и заботы слезы бежали из глаз все сильней, и Нечай спрятал лицо в овчине. Кто-то из женщин накрыл ему спину легким и теплым пуховым платком.

– Трогай, – крикнул кузнец, отдавая жене свой полушубок.

Федька повел коня в поводу, потихоньку, стараясь не дергать сани. Рядом кто-то шмыгал носом и всхлипывал, и Нечай, приоткрыв один глаз, увидел Митяя. Гришка вел брата за руку, и тоже морщил нос, но держался.

– Надо шкуру содрать с овцы, и на спину приложить, еще теплую. Это помогает… – посоветовал Федькин отец, – я, когда в городе был, видел.

– Ерунда это! – возразил кузнец, – припарки с чистотелом хорошо.

– Да не поможет чистотел, – сказала Олена, – мятные припарки надо.

– Лед полезно.

– Надо повитуху позвать. Она в травах смыслит.

Нечай зажмурился: никому из них не пришло в голову лечить его уксусом или водкой, даже про соль никто не вспомнил. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, которого все вокруг любят. Только в детстве он этого не ценил, как не ценят колодезной воды, пока не начнет мучить жажда. А теперь плакал. И, наверное, был счастлив.

Мишата обогнал сани, когда с дороги свернули к дому, и побежал открывать ворота. Навстречу вышла мама, и Надея с Грушей выскочили на крыльцо босиком. Полева загнала их в дом, вместе с Гришкой и Митяем. Мама плакала беззвучно и от слез не могла выговорить ни слова. Ее в дом увел Стенька, а Мишата и кузнец подняли Нечая под локти.

– Да я сам, правда, ничего же страшного… – пробормотал он, наконец, – вы не переживайте так. Ничего же страшного…

Повитуха и ее отец ушли, оставив два кувшинчика с настойкой и пообещав завтра принести еще. Мама, наконец, перестала плакать, и просто сидела рядом, поглаживая Нечая по голове. Ему было так хорошо, и боль вовсе не казалась нестерпимой, просто тлела на спине угольками, если не шевелиться и не кашлять. Он задремал, и все вокруг ходили на цыпочках и говорили шепотом. И на обед мама спекла ему блинов, и собиралась кормить его с ложки, но тут Нечай решительно воспротивился – уж кое-как повернуться на бок он мог.

Дома ему ничего не страшно: ни батоги, ни Туча Ярославич… Дома ничего не страшно, дома все хорошо…

После обеда зашел кузнец, они с Мишатой выпили немного, переговариваясь вполголоса – Нечай притворялся спящим.

– Масёл твой брат, – говорил кузнец, – уел боярина, вытерпел…

– Он такой, – не без гордости кивнул Мишата.

– Афонька все же сволота… Говорю тебе, это он из-за учения. Один грамотным хочет быть… – кузнец вздохнул.

– Да нет, из-за идола он обозлился. Слыхал, что боярин вчера говорил?

– А с идолом с этим… – кузнец заговорил еще тише, – Знаешь, у деда моего тоже идол был. Махонький такой, он его в сундуке прятал. А как в доме что случалось, доставал и совета спрашивал. Он у нас до сих пор в сундуке лежит. Жена не дает выбрасывать. Говорит, он дом от беды бережет.

– Это ж бесовство… – прошептал Мишата неуверенно.

– Знаешь, я думаю, идол тот, большой, который в лесу, он весь Рядок бережет. Поэтому и живем так хорошо: ни холопами нас до сих пор не сделали, ни под тягло не подвели. Посмотри, кто еще так живет, как мы?

– Ты не говори об этом особо-то, – Мишата посмотрел на дверь и на окна, – знаешь, Афонька, какой бы сволочью ни был, а он еще ничего. В городе за такое в монастырь сразу упрячут. Только за разговоры одни…

– Брат-то твой не побоялся, – хмыкнул кузнец, – под батоги лег.

– Лучше бы он боялся иногда… – Мишата тряхнул головой, – зачем не отказался от идола-то? Что бы изменилось?

– Не скажи… Не должен человек от своих слов отказываться. Кто бы ему верил после этого? А теперь все говорят: надо идолу поклониться, чтоб он Рядок избавил от нечисти.

– Терять ему нечего, вот и не боится, – проворчал Мишата беззлобно.

– Зря ты так. Видно же по нему, что в колодках ходил. Значит, есть чего терять. Знает, на что идет. И на спине у него кнут отпечатался, пробовал. Хороший парень твой брат, нравится он мне. А мальчишкой каким был славным? Ты помнишь?

– Помню, конечно. Не трави ты мне душу, и так сердце рвется. Не думал я, что боярин с ним так… жестоко. Он же… он же братишка мой. Да мне эти батоги… Лучше б сам лег, честное слово! Я не знаю, как его от беды уберечь, а ты тут разговоры разводишь. Забыл бы он про своего идола, спрятал бы гордость в карман, так ведь не объяснишь ему!

Нечай сглотнул слюну – слезы опять подступили к глазам. Вот оно что, оказывается. А он-то думал, Мишата на него злится. От беды уберечь…

Нечай дремал весь день, изредка просыпаясь: мама меняла полотенца на спине, и отвар, принесенный повитухой, только успокаивал боль, нисколько не раздражая ран. Сквозь сон он слышал, как мама ругается с кем-то на крыльце, но так и не проснулся.

– Ему не до распутных девок! – кричала она на весь двор, – постыдилась бы нос сюда казать!