Учитель

– А я все равно скажу! Дядя Нечай всем лучше хочет сделать, он обо всем Рядке заботится, и о твоих дворовых, боярин, тоже! Без Волоса всех бы нас давно сожрали! Я к гробовщику вчера ходил, он мне все рассказал!

– Чего? А ну-ка, еще раз повтори? Этот ваш дядя Нечай и детишек учит идолу поклоняться? – Туча Ярославич подался вперед, – а? Быстро говори!

Кузнец ухватил Стеньку за шиворот и дернул к двери.

– Оставь парня! – боярин стукнул кулаком по столу.

– Быстро отвечай, когда боярин спрашивает, – в испуге зашептал Афонька.

– Не учит! – выкрикнул Стенька, заваливаясь на отца, – он нас только хорошему учит. Мы сами!

– Все ясно… – сквозь зубы выдохнул Туча Ярославич, – все ясно… Пиши, Ондрюшка: поскольку церковные противности Бондарева заходят слишком далеко, жалобу отца Афанасия передать в архиерейский суд, Бондарева до приезда нарочных из города забить в колодки и держать под замком, охраняя пуще глаза. Идола сжечь прилюдно, с проповедью.

Кузнец вытолкнул Стеньку за дверь могучим пинком, туда же отправились Гришка и Федька-пес, остальных Мишата выпихнул наружу, широко расставив руки и напирая на них своим телом. Ключник поспешил захлопнуть двери изнутри и задвинуть засов, но мальчишки долго еще колотили в нее кулаками и что-то кричали.

– Боярин, ты поспешил, – как бы между прочим вставил Гаврила, еще сильней разваливаясь на стуле.

– Хватит с меня! Если про идолопоклонство в городе узнают, и нам не поздоровится! Про все остальное отговоримся, мол, шалопут. А идола нам не простят…

– Да кто узнает-то? Кто узнает? – Гаврила приподнялся, – откуда?

Мишата, похоже, не услышал, что произошло, сел рядом с Нечаем, тяжело дыша, и навострил уши.

– Да откуда угодно! Баба на рынке проезжему шепнет! Нет, хватит… Всему есть предел.

– Туча Ярославич, подумай немного, а? – вкрадчиво зашептал Гаврила, – что ты делаешь? Зачем нам это надо? Если он про идола на каждом углу кричит, что он архиерею говорить станет, а? И потом идол – это не двоеперстие, про них и забыли все давно… Темные крестьяне, заблудшие души…

Боярин скривился:

– Бондарев не темный крестьянин, писание наизусть знает: ведает, что творит!

– Да где ж это написано, что он писание знает, а? Подумай, боярин… Ты еще про нечистую силу у него хотел спросить.

– Архиерей его про нечистую силу спросит! – Туча Ярославич со злостью отшвырнул листок с Афонькиной жалобой: тот медленно и неохотно взлетел над столом и, покачиваясь, опустился на прежнее место.

– Вот именно, – ласково улыбнулся боярину расстрига, – спросит. И что Бондарев ответит?

Афонька низко опустил голову и подобрался – наверное, на такой исход он не рассчитывал и теперь потихоньку раздумывал, что с ним сделает архиерей за идолопоклонство во вверенном ему приходе. Остальные тоже притихли, и каждое слово между Гаврилой и Тучей Ярославичем было отчетливо слышно всем, хоть и говорили они шепотом. Боярин поднялся, шумно отодвигая стул, и подошел к Нечаю, сложив руки на груди.

– Где идола прячешь? Отвечай!

Нечай поднял на него глаза: семи смертям не бывать… Найдут идола, конечно… Не сегодня, так завтра. Долго ли лес прочесать?

– Ищи, боярин… – ответил он пересохшим языком.

Мишата то ли икнул, то ли всхлипнул и со стоном обхватил руками голову.

– Да? – рявкнул Туча Ярославич, – я найду! Не сомневайся!

– Да я и не сомневаюсь, – Нечай попытался растянуть губы в улыбке.

– Ондрюшка! – боярин прошелся по кабинету и немного помолчал, – вычеркивай к чертям собачьим про архиерея. Сами разберемся! Пиши. Идола найти и сжечь с проповедью, прилюдно. Бондарева Нечая за его бесчинства бить батогами нещадно, сняв рубаху. Завтра утром на рынке, при стечении людей.

Нечай выдохнул с облегчением, и улыбка теперь получилась вполне достоверной. Кто бы мог подумать, что он так обрадуется батогам?

– Что лыбишься? Доволен? Ничего, будешь ты у меня довольным! – процедил Туча Ярославич и повернулся к Афоньке, – Сам лично приеду! И чтоб весь Рядок собрался! И бабы с девками! И эти… ученики его, чтоб никому неповадно было! Ребятки его уважают! Вот я посмотрю, как они будут его уважать после этого!

– Какой позор! – Мишата сел за стол и обхватил голову руками, – ты хоть понимаешь, какой это позор? Всем нам, и мне, и детям, и маме! Как на улицу выйти после этого, а?

– Знаешь, Мишата, – Нечай жевал хлеб и прихлебывал молоко из кринки, – меня столько раз били прилюдно, что большого позора я в этом не вижу.

По дороге домой Мишата молчал, не желая заводить разговоры при кузнеце и ребятах, которые терпеливо ждали их в лесу, у самой усадьбы. Стеньке за его глупую выходку отец как следует звезданул по зубам – парень завалился в снег, и кузнец сам испугался того, что сделал. Добрался до дома Мишата мрачным как туча, ничего не ответил на робкие расспросы мамы, велел Полеве увести маму на рынок и выгнал детей на улицу.

– Да? Ты не видишь? – брат вскочил на ноги и заходил по избе из угла в угол, – Как тебе еще кусок в горло лезет! Да я бы от стыда сквозь землю провалился.

Он застонал и снова обхватил руками голову.

– Послушай, Мишата, – вздохнул Нечай, – перестань, а? Лучше баню сегодня стопи.

– О чем ты только думаешь? Баню! Нет, я не понимаю! Я не понимаю!

– Да чего тут не понимать-то? У архиерея меня бы пытали и сожгли живьем… По-хорошему, я боярину ноги должен целовать.

Целовать боярину ноги вовсе не хотелось – Нечай свыкся с мыслью, что к архиерею его не отправят, радость слегка померкла, и в груди потихоньку начинал шевелиться страх.

– Почему ты не сказал, что соврал гробовщику про идола, а? Ну зачем? Чего ты этим добился? Откуда Стенька про идола узнал, а?

– Какая разница… – Нечай шмыгнул носом.

– Ты детей в это не смей путать, понял? – Мишата нарочно подошел к столу, чтоб ударить по нему кулаком.

– Да я понял, понял… Стопи баню.

Мишата еще долго ходил туда-сюда и ругался: Нечай залез на печь и натянул на голову тулуп, чтоб его не слушать. Когда же вернулись мама и Полева, начался новый круг – кто-то успел им рассказать о боярском решении. Полева шипела, поддакивая мужу, мама рыдала в голос, и вслед за ней начали тихонько подвывать малые.