Учитель

Груша догнала его и обхватила руками за пояс.

– Да, малышка. Вот так… – он шмыгнул носом.

– Нечай, погоди… – слабо пискнула сзади Дарена, – погоди.

Он не остановился.

– Ну погоди, – она догнала его и пошла рядом, по снегу, – я обещаю. Я никому не скажу.

Сзади пристроился Стенька:

– И я тоже не скажу. Я же понимаю…

Дома его ждал староста, и, похоже, с дурными вестями, потому что мама сидела в уголке заплаканная, Полева недовольно качала головой и гремела горшками, а Мишата глянул на него из-за стола волком. Никого из старших детей дома не было, хотя в это время они обычно помогали отцу собирать его кадушки. Выгнал, значит, гулять…

– Доигрался, – брат стукнул кулаком по столу, – добегался! Досмеялся!

Нечай сначала подумал, что боярин послал-таки гонца к воеводе, и на секунду испугался. Но что-то в словах Мишаты явно противоречило этой мысли, поэтому он почесал в затылке и проворчал:

– Чего…

– Ничего! – Мишата откинулся на стену, скрипнув зубами.

– Садись, – кивнул староста.

Нечай пожал плечами и сначала разделся – мама подхватила обледеневший полушубок и суетливо кинулась развешивать его перед печкой. Стоило и штаны переодеть – за взятием городка он не заметил, как снег набился в сапоги, и теперь тот мокрыми лепешками вывалился на пол.

– Ну? – Нечай сел за стол.

– Вот уж точно доигрался, – вздохнул староста, – отец Афанасий на тебя бумагу боярину написал.

Нечай едва не рассмеялся – вот, напугал так напугал! И лишь потом подумал: только бумаги от Афоньки Туче Ярославичу как раз и не хватало, чтоб снова выйти из себя…

– Чего написал-то?

– Вот, сам читай. Я не силен, – староста вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги, – он три списка сделал. Один боярину отнес, один мне отдал, а один себе оставил. И сказал, что если Туча Ярославич с тобой не разберется, он эту бумагу самому архиерею отошлет, и про боярина там приписку сделает.

Нечай сжал губы – архиерей не лучше воеводы. Даже хуже. Он не глядя развернул листок, а потом уткнулся в него носом.

– Ты вслух читай, – со злостью прошипел Мишата.

– Вслух так вслух, – Нечай пожал плечами.

Бумага Афоньки составлена была по всем правилам, и обвинений он, на всякий случай, написал превеликое множество. За половину из них полагались пытки и смерть, за вторую половину – смирение в монастыре до конца дней. Первое, конечно – в церкви не бывает, не ходит к исповеди и причастию. Потом пошли грехи помельче: оскорбление духовного лица (послал к лешему) и всяческое над ним глумление; прелюбодеяние (любился с чужой женой) и блуд (портил девок); хула имени божьего матерными словами (это серьезней). А в заключение – знается с нечистой силой и поклоняется деревянному истукану, что поставил в лесу для своего богопротивного культа и уничижения истинной веры. Смущает этим православных христиан (гробовщика), разжигая их суеверные страхи, идущие от недомыслия. Еще две красных строки посвящались обучению христианских детей грамоте без разрешения, и выводы о том, чему научит невинных отроков сей богоненавистник.

Да, попади бумага в руки архиерею – мало не покажется. Нечай вздохнул и отложил листок на стол.

– Какой истукан, Нечай? Какой богопротивные культ еще, а? – сжав зубы, спросил Мишата.

– Истукан как истукан… – Нечай шмыгнул носом, – идол, про которого гробовщик говорил, помнишь? Он Рядок от нечисти защищает.

– Откуда ты его взял? Зачем тебе это понадобилось, а?

– Нашел… Подумаешь. Там и без идола обвинений хватает.

– Да не было бы истукана, и бумаги бы не было! – Мишата снова хватил кулаком по столу, – Афонька, как узнал о нем, аж взвился!

– Да он взвился, как только про грамоту услышал, – хмыкнул Нечай, – так, сказал, все скоро грамотными будут!

– Про грамоту он бы архиерею писать не стал, – согласился с Мишатой староста, – а если он идола от властей утаит, его самого возьмут за одно место… Вот он и перестраховался. Вроде как на боярина ответственность переложил.

– Да он сам с девками хороводы водит богопротивные и вокруг деревьев молодые пары венчает!

– Ну, это ты попробуй докажи. Это везде, не только у нас, – крякнул староста.

– Так и идолы везде! Вон, у гробовщика рядом с Николой-Угодником божок деревянный. Да на свой дом-то посмотри! У тебя на причелинах поганые знаки вырезаны, чеснок над входом висит, на рубахе-то что вышито? Те же идолы.

– На причелинах у меня то вырезано, что еще прадеды мои вырезали, для охраны дома от нечистой силы. И вышивку эту мне дочери вышивали с прабабкиных образцов.

– А он правду говорит, – вдруг сунулась Полева, – у меня в отцовском доме тоже идол деревянный в сундуке лежал. Бабка говорила, он дом бережет.

– Цыц, баба! – рыкнул староста беззлобно, – бабка говорила! Бабка, небось, в церковь его не тащила и на каждом углу о нем не болтала!

Полева в ответ лишь погромче звякнула горшком.

– Кому ты про идола говорил, а? – спросил Мишата, еле сдерживая злость.

– Гробовщику, – проворчал Нечай.

– И больше никто не знает? Только гробовщик?

Нечай кивнул.

– Вот что, – постановил староста, – гробовщик человек странный, не совсем в себе… Если ты скажешь, что никакого идола в помине нет, тебе даже Афонька поверит.

– Не буду я этого говорить! – фыркнул Нечай, – я на самом деле идола поставил.

Если об истукане все равно узнали, чего ж теперь молчать-то? Ждать, когда Дарена или Стенька о нем заговорят? Нет уж, Туча Ярославич его или прикроет, или… или боярину и без идола обвинений хватит.

– Нечай, ты что, сумасшедший? – рявкнул Мишата, – тебя что, мало били?

– Семь бед – один ответ, – усмехнулся Нечай, – не буду я отпираться, не хочу. Гробовщик правду сказал.

– Да и леший с ним, с гробовщиком! Скажи, что ты его обманул, придумал этого идола, и дело с концом! – староста смотрел на него, как на неразумного ребенка.

– Да ладно, какой смысл-то? Меня только за отказ от причастия сжечь можно. Чего уж там…

– Опять ты что-то темнишь, а? – староста пристально посмотрел ему в лицо, – опять что-то на уме держишь? Давай, говори быстро! Что это за идол и для чего тебе так надобен, а?