Страница 100 из 121
Бабка моргнула и глазыньки закатила, ага, знать, помирать собралася. Она у меня еще та скоморошья душа, на памяти моей помирать бралася дважды. Первый раз, когда я, котомку собравши, решила идти счастия искать. Недалече, в соседние Кузьминки, до которых всего-то верст семь напрямки, ежель через старый ельник.
Правда, шел мне двенадцатый годок, и только я себе взрослою мнилася, а была дура дурою…
…бабка тогда с оханьем и причитениями слегла.
И целую седмицу я по хате хлопотала, с хозяйствием возилася. А там и корова, и порося, и куры, и травы бабкины, которые сушить надобно, варушить да перетряхвать. Огорода опять же. К концу дня я на лавку падала бездвижно.
Какие Кузьминки?
Мне б до отхожего места доползти б.
Еще и бабка охала…
После-то встала, конечне… я тогда и не поняла, чего за болезня с нею случилась. Другого разу слегла она, когда решила я замуж выйти. Вновь же, недалече, в Михасев дом. Михась-то Сологубчик ко мне и не сватался. Нужна я ему была, сикуха, в свои-то четырнадцать… правда, я уже и рослая была, и в нужных местах прибавляла, но все одно для Михася с его годочками, кои на третий десяток пошли, дите горькое. Он мне так и ответил, когда призналася в своей любови.
Да я не послушала.
Все летала.
Что к дому, что к забору… пирожки носила… на покосы бегала с молочком… нашие-то только усмехалися. Анелька, которая на Михася сама поглядывала с интересом, и после выяснилося, что ответным, злилась да шипела змеюкою… и всем-то весело было.
Пока бабка не слегла.
Да так, что мало до смерти осталося.
И спина ей болела, и в грудях кололо, и помирала она так долго… вновь же хозяйствие на плечи мои легло, некогда стало за Михасем бегать… а еще за бабку перепужалася…
Нет, ныне-то я разумею, с чего она так.
И согласная.
Да только больше не поддамся. Ровнехонько сердце в грудях бабкиных бухает. И пульсу считаю, и лоб щупаю: немашечки жару. А значит, притворяется моя Ефросинья Аникеевна.
— По всему, ей очень хотелось выдать вас замуж. — Люциана Береславовна отерла руки белым полотенчиком, которое повесила на спинку стула. — И не просто сбыть, так сказать, с рук, но устроить вашу жизнь наилучшим образом.
Из шкатулки появился белый мелок.
И красный.
Черный, обернутый куском холстины.
— Полагаю, она весьма честолюбива. Сама явно происхождения простого, но вы-то княгиня, если по отцу… и, с ее точки зрения, заслуживаете равного по положению мужа. Это обстоятельство и стало… точкой преткновения.
Кисти, перехваченные ленточкою.
И склянки с красками.
Алая. По первости я решила, что ее из крови варют, до того цвет был… кровяный, а после поняла — этаким глупством Люциана Береславовна заниматься не станет. Как ей белы ручки кровию пачкать?
Да и на всех студиозусов крови не наберешься.
Нет, краску делали из камней, каковые сперва кололи меленько, а после растирали в порошок. Мешали с желчью и маслом, и травами, и еще всякою всячиной.
— Ваш избранник был ей симпатичен, но… честолюбие… от честолюбия не так просто избавиться. А тут рядом и жених ваш… официальный маячит.
Плошечки крохотные, с наперсток.
Ложечки деревянные, коими краску перекладвать надобно.
Ножик.
Мотки нитей мерных с узелочками.
Много всякого сокрыто было в шкатулке заветной.
— И, полагаю, не отпускала ее, — пальцы Люцианы Береславовны легли на бабкин лоб, — мысль о том, что было бы неплохо, если бы вы все же вышли замуж не столько по любви, сколько по разуму, за человека знатного, состоятельного, способного обеспечить вам достойный уровень жизни.
Бабка моргнула.
И уголок рта дернулся.
— И что вам самое место — в столице… а то и в тереме царском, — меж тем продолжила Люциана Береславовна. — Вы ведь имели честь царице представленной быть, более того, награду из рук ее получали… и разве ж плохого она желала?
Бабка внове глаза прикрыла.
От хорошо лежит.
Красиво.
Прям хоть отпевай.
— Думаю, что мысли эти она высказывала… нет, не прямо… и своим, как ей казалось, людям… там обмолвилась, сям вздохнула… для того, кто умеет слушать, и того довольно.
Бабка издала протяжный звук, не то хрип, не то стон.
А может, в животе заурчала.
Кто знает, чем ее кормили-то… небось боярыне обыкновенную еду принимать негоже, тем паче царской теще, а с непривычной, с консомей, и кишки закрутить может. Ничего, есть у меня кора жостеру, зело хорошая при желудочных хворях. Так организму почистить, прополоще, что разом всякая болезня и выйдет.
— Осталось немного… — Люциана Береславовна столик подвинула и попросила: — Не затруднит ли вас, Зослава, ковер убрать? Нужна поверхность плоская и ровная.
Коверу я скатала.
Отчего ж не помочь хорошему человеку, ежель оный человек для тебя старается? Ковер был тонюсеньким, я ажно подивилася, этакий на стену вешать, а коль ногами, то и протоптать недалече.
Пол был и вправду гладенький.
Ажно лоснился, что зеркало.
Я не удержалася, потрогала… вот диво! А ни пылиночки! Уж я-то в хате мету-выметаю, вышкребаю, кажную седмицу на коленях ползаю, древо чищу добела, а все одно не выходит, чтоб этак гладенько да чистенько.
Про пылюку и молчу.
— У дворни глаз наметанный, особенно если в дворню попадает человек неслучайный, — продолжала Люциана Береславовна голосом спокойным, будто не о бабке моей говорила, а лекцию читывать изволила. — Когда хочешь приглядеть за интересным человеком, то проще нет, чем подослать в дворню своего соглядатая…
Я только кивнула, хотя ж сама подивилась.
За бабкою моею приглядывать?
На кой сие надобно?
И чего с ней приглядеть можно-то? Как хозяйствие ведет? Тайна то невеликая, а то и вовсе не тайна даже… сколько простынев в кладовой? Иль где головы сахарные держит? Что за траву в варения сыплет? Это я б и сама подглядела.
На будущее.
— Вы, Зослава, себя недооцениваете. — Люциана Береславовна пол оглядела и, рученьку вытянув, махнула над ним. Пальцы еще хитро скрутила.
Слово прошептала, а какое — я не ведаю.
Только пол еще ярче заблестел, будто только-только отмытый.
Я ажно рот открыла.
— Бытовая магия, — просто сказала Люциана Береславовна. И второю рученькою махнула. Уж тут-то я во все очи глядела-выглядывала, а все одно не поняла, как оно вышло, что воздух сделался свеж и морозлив. Магия, значится.
Бытовая.