Дар Божий

Денег на посещения видеотек у совсем юного Миши не было, поэтому он изобрел способ смотреть кино бесплатно. Накануне сеанса приходил к дяденьке, что заведовал видеотекой, и обещал завтра, еще до начала всего — а сеансы проходили обычно под вечер — обрыгать дверь, если его не сейчас пустят. И обрыгивать каждый день. Он будет неуловим, а вам убирать придется.

Поначалу это не действовало, но потом среди владельцев о Мише пошла молва, и его стали пропускать бесплатно.

А потом те же фильмы, которые показывали в видеотеках, перебрались на экраны телевизоров, на пробившиеся через плохой прием и помехи первые коммерческие каналы. Миша одно время, поймав один такой канал, решил подзаработать и как бы открыл свою домашнюю видеотеку — развешивал по улице на столбах объявления с репертуаром, безумно сбрасывал цены на вход, но никто, ни одна живая душонка не откликнулась. Оставалось смотреть кино самому.

Глава 25

Миша умирал три дня, лёжа в кровати и криками не давая вызывать врачей.

— Они уже отвезли меня в больницу, вырезали непонятно что, и вот мне теперь еще хуже!

Татьяна выходила из его комнаты в большую, общую, и слушала там, как тикают настенные часы с кукушкой и двумя грузками-гирьками в виде шишек. Одна перевешивала другую. Часы тикали и мысли упорядочивались. Она позвонила брату, почему же Андрей не приходит? Как освобожусь приду. Пора бы. Что же делать?

Миша явился домой странно, три дня назад. Нет, до этого, Татьяна узнала, что Миша сбежал из больницы. К ней пришла девочка, Кира, и сообщила. Это было уже поздно вечером. Пришла девочка с потрескавшимися губами и вот это сказала. Тогда Татьяна спросила у нее — что делать? Вызывать милицию?

— Я не знаю, — ответила Кира. Она очень устала и хотела бы закрыть глаза и уснуть.

— Я, наверное, — начала рассуждать вслух Татьяна, — Должна завтра отпроситься с работы, и ждать его здесь. Он же домой вернется, верно?

— Да, — кивнула Кира.

— А милицию чего вызывать? Он же не пропал без вести.

— Ну да.

— Ой, вы хотите чаю? — предложила Татьяна, а потом еще через день Миша спустился ногами вниз из люка на чердаке. Как он туда забрался и когда — непонятно, просто Татьяна выходила с кухни, и увидела черный проем люка, оттуда ноги, и потом Миша спрыгнул. И сразу упал на колени, встал на четвереньки, но подняться не мог.

И еще три дня после этого он умирал.

Он собирался завтра ехать на Кардачи за паяльником. Надо купить паяльник, припой, и выпаять из одного телевизора сгоревшую лампу, а из другого севший конденсатор, и с ними уже снова поехать на Кардачи и купить там новые, а затем вернуться домой и впаять эти новые. Мама, выдели деньги. Это затраты несущественные в сравнении со стоимостью двух новых телевизоров.

Но завтра же будет репетиция. Как совместить?

С репетиционной базой всё сложилось неожиданно. Миша долго не решался завести об этом с матерью разговор, а когда завел, это звучало отрывисто, тезисами с броневика — вот, познакомился с музыкантами! Меня приглашают в группу! Репетировать — негде! Вот бы в нашем сарае, хотя бы в мансарде! Или он перетащит барахло с первого этажа на мансарду, а им — группе — тогда будет первый этаж. Неудобств не будет!

Татьяна спросила — а почему не репетировать в твоей комнате?

Миша взялся за бороду. Он как-то этого не подумал. Да нет, это жилое помещение и его рабочий кабинет. Придется убирать или прятать какие-то вещи. Нет, неудобно.

А если комнату дяди Вити? Всё равно он в Барнауле живет.

— В Таганроге, — поправила мама.

— В Таганроге. Там и пианино стоит. Это же существенно расширит наши возможности как группы.

Дело было за малым — убрать с комода вглубь старые фотографии, вообще навести порядок. Но порядок поддерживался то ли сам собой, то ли Татьяной незримо, и тюлевые занавески на окне никогда не становились прибежищем пыли, а по столику можно было провести пальцем — и оставался потный, сразу испаряющийся след пальца на полированной доске, и на вешалках вдоль шкафа висела одежда такой свежести, что хоть сейчас бери, надевай и шагай на улицу.

А если занавески раздвинуть, виделся обтянутый клеенкой стол перед домом, и сарай левее, и зеленые уступы горы с грядками и садом. А людей похоронено вокруг больше чем упавших листочков осенних.

Вставала из гроба, ходила и говорила Алёна, жена дяди Игоря. Тут и тут, показывала около Ямы на Подвысоцкого, и на участке вьющихся растений в ботсаду, и до островка Госпитального кладбища на мысу над Теличкой, над железной дорогой, где кладут на рельсы медные пятаки. Будешь скор, коль зашевелятся волосы на голове, когда в самом конце переулка Зверинецкого, там, где старые могилы заросли коноплей, и врос в землю ничейный грузовик…

Если бы врачи не сказали эти страшные два слова — паховая грыжа — тело Миши оставалось бы целым и неделимым на протяжении столетий. Никогда он не думал, что придется погрузиться в этот ужас наяву. Он сочинял ужастики но никогда, никогда не хотел ни малейшим образом пострадать. Есть какой-то другой мир, там страдают. Есть и еще страшный ботанический сад, а там мертвецы и три бабки, три шпанюка, три могилки в суглинке, но это его свободная воля пойти туда с палкой или дубинкой, или двумя перочинными ножами, или даже с топором ночью бегать. Хотя последнее показалось Мише сейчас странным. Как он мог?

Снова явился устойчивый образ репетиции. Миша предвкушал. Его морозило, он забился под одеяло так, чтобы наружу торчал только нос. Высунуть даже кончик пальца значило подвергнуть всего себя непереносимой дрожи. И настойчиво, неумолимо надвигалась репетиция.

Вот они придут. Как, все вместе или по одному? А может он их встретит, скажем, у таксофонной будки около шестнадцатиэтажки. В первый раз, чтоб не искали, наверное лучше встретить. Пока он будет стоять ждать, мама дома заканчивает выпекать печенье. Запах его будет стоять по всему дому. Это угощение для музыкантов. Пить чай и есть печенье в перерывах между творчеством. А в следующий раз он попросит маму сделать торт Наполеон. Да. Вот это да.

Итак, вот они придут. Словно шахматные партии, во множестве вариантов репетиции разыгрывались в разуме Миши — первая репетиция конечно самая важная, главная, но ведь будут еще и еще, а вместе они составляют ступени к следующему уровню — концерту. Концерт тоже начал ему представляться, но без подробностей, просто — Миша на сцене, прожекторы направлены на него, перед ним беснуется толпа фанатов, но он их не видит — не только из-за яркого света, но — Миша ослеплен собственным вдохновением, он весь ушел в пение, он стал голосом. Есть только одно в мире — его голос, и голос это он сам.

Репетиции были как-то более житейскими, хотя не без героизма. То Миша садится и поражает всех игрой на фортепиано. Он придумал новую песню. Никто доселе не подозревал в нем ни таланта композитора, ни тем паче умения игры на клавишных, причем, надо сказать, виртуозного.

— Просто — не было повода, — и тихо пожмет плечами.

Вначале скромный вокалист, исполняющий чужие песни, постепенно он переберет репертуар под себя, всё более увеличивая свою творческую долю в группе. Он не даст почувствовать это другим, он благороден, но так получится.

На улице, у калитки, Мишу станут караулить фанатки. Ему придется покидать дом через забор, потом ботсад, потом обходными путями. Хотя иногда конечно будет выходить и расплачиваться за свободу перемещения автографами.

Возникла незримая для окружающих — для Татьяны — жизнь, воображаемая. Тело Миши лежало, а разум в другом теле переживал репетицию за репетицией, славу за славой, но постепенно каждая очередная репетиция становилась всё более внутреннее тревожной, темной — так Миша чувствовал. И наконец понял, почему.

Вот они сидят, бренчат на гитарах и поют в уютном доме на склоне холма, а под ними, может быть в пяти, десяти метрах, или в горе там за сараем, не знаю уж где — подземные коридоры. А в них лежат засохшие, скорчившиеся от пережитой боли трупы. И всё это прямо сейчас, рядом, на расстоянии вытянутой лопаты.