Восстание

Тридцать третий год он пережил без тревог. Национал-социалисты явились к нему и сказали: «Доктор Рюссель, нашему движению нужны умные головы. Помогите нам своей головой!» И доктор Рюссель не стал раздумывать. Предложение нацистов было заманчивым, и он его принял. Тем более что игра в демократию надоела ему до тошноты. Чего стоили одни только опасения, а вдруг вальденбергские жители не выберут его вновь бургомистром города! В апреле тридцать третьего он подчистил зал в городском парламенте. Он произнес тогда свою самую лучшую речь. «Красные, прочь! Проснись, Вальденберг!» — потребовал он тогда, пообещав в то же время превратить город в цветущий сад. Как попугай, он повторял крикливые выражения из речей, произносимых во Дворце спорта. Некоторые над ним посмеивались, другие восхищались.

В тридцать третьем он начал строительство поселка на южных склонах гор. Дома с красными черепичными крышами быстро росли, обогреваемые солнцем. Эти дома приобретали в кредит, закладывали возле них сады, разбивали цветники, красили зеленой краской садовые изгороди. Поселок рос и хорошел, а вместе с ним рос и авторитет Рюсселя. Его именем назвали одну из улиц. Ему предложили работать в министерстве, но он отказался. Его вполне удовлетворяла и та высота, на которую он поднялся. С нее хорошо было видно все вокруг и даже каждое препятствие, которое могло оказаться на его пути.

Однако чем очевиднее становился конец войны (а он уже давно знал, что победы не видать!), тем все больше он терял самообладание. У него уже ничего не спорилось. Куда только подевалась его изворотливость! Он путался в собственных мыслях. От нацистов тоже отделаться никак не мог. Его охватила чертова лихорадка спасать то, что еще можно было спасти. Он понимал, что часы его уже сочтены, и это еще больше озлобляло его по отношению к тем, кто оказывал ему сопротивление. Он установил связь с гестапо и позванивал иногда в СД, помогая пополнять концлагеря.

В преддверии конца он вместе с майором фон Штреллером разработал план, с помощью которого, как они полагали, можно было спасти город. Действовали они единодушно. Рюссель распорядился строить баррикады, установил в городе свои военно-правовые нормы, ввел для населения города карточную систему, которая значительно отличалась от действующей на остальной территории рейха. Угрожал судом булочникам и мясникам, не выполнявшим его распоряжений. По указанию Рюсселя, фон Штреллер, вопреки закону, расстрелял торгаша Лейхзенринга, который пытался установить связь с американцами.

Да, слишком поздно порвал он с майором фон Штреллером. Слишком поздно до него дошло, что он ничего не спас. Он был слишком упрям и не отменил ни одного из своих распоряжений. Даже и в этот четверг город все еще продолжал находиться на военном положении и жить по военно-правовым нормам Рюсселя.

Он уложил свои личные бумаги в черную кожаную папку. Осмотрел кабинет, будто прощался. Впереди — неизвестность, но он исключал, что может произойти нечто невообразимое, непредвиденное. Ясно одно: город захлестнет хаос, как только Рюссель перестанет выполнять свои обязанности. Могло быть и другое, на что он, правда, мало надеялся. Скажем, через несколько дней после установления новых порядков ему вдруг станет ясно, что ничего, по сути, и не изменилось. Вот к этому моменту он и готовил себя сейчас. Тогда не надо будет расплачиваться за гитлеровский режим. И опять начнется игра в парламент, временами захватывающая, временами скучная. В ней будет всего понемногу: немного демократии, немного лжи, немного диктатуры, немного анархии. И тогда он, пожалуй, тоже может принять участие в этой игре. Правда, без особого желания, но все же сыграет.

Он развалился в кресле, вытянул ноги. Ему было хорошо. Усталость от бессонной ночи прошла. Теперь его охватил азарт предпринимательства. А что? У поселка тридцать пятого года рождения появится «сестренка». Такие же домики, может, даже с такой же красной черепицей или же с черным шифером, с такими же зелеными садовыми изгородями и с такими же палисадниками, где круглый год будут расти цветы. Он закурил сигару, посмотрел на вьющийся дымок и затянулся, наслаждаясь крепким табаком. Косые лучи солнца падали в комнату. Рюссель прислушался к улице. В городе и на ведущих к нему дорогах уже началось движение, но в кабинете бургомистра стояла тишина. Д-р Рюссель в спокойной обстановке наслаждался сигарой и мечтал о новом поселке, размышляя о том, какой цвет лучше подойдет для крыш его домов.

Солнце ярким светом заливало комнату. За окнами распевали птицы. Жителей города одолевали тысячи вопросов: «А что, нацисты все еще правят?», «А почему же никто ничего не делает?», «Разве мы не ждали этого дня?», «Неужели так никто и не знает, что будет дальше?»

В городе было полно солдат. Многие из них продолжали маршировать строем, хотя и были без оружия. К солдатам на улицах города жители Вальденберга привыкли, и потому никто не обращал на них внимания. Иногда солдаты, маршируя в разных колоннах, перекидывались парой слов: «Откуда, камрад?», «Куда, камрад?» Вместо ответа только пожимали плечами. Иногда слышались и возражения: «Говоришь, камрад? Скажи лучше — парень. Камрады остались под Сталинградом». Однако роты, которые остались в городе, таяли с каждым днем. Смотришь, присел какой-то на обочине дороги, а офицеры не всегда подгоняли уставших солдат. Ну и что из того, если в итоге не досчитаются одного или нескольких человек? Уж сколько было таких!..

Хайнике и Ентц шли по городу. Над крышами домов гулял теплый ветер. На одной из улиц они увидели тягач с крытым прицепом и телегой. На них — оборванные мужчины с недовольными лицами, тихие женщины и плачущие дети. Хайнике остановился, тяжело дыша. От невыносимой боли он до крови закусил губу. Его охватило негодование при виде хаоса, который начинал повсюду проявляться. Хайнике уже не надеялся дотянуть до ратуши. Слишком долго просидел он в коляске. Боль обрушивалась на него буквально со всех сторон. Она мешала ему даже трезво мыслить. Георг опасался, что его злость на нацистов вкупе с болью, которую он постоянно испытывал, доведут его до сумасшествия и он не удержится от неосмотрительных действий. А это может повредить делу, ради которого он сейчас отправился в путь. Хоть бы Ентц сказал что-нибудь, хотя бы одно-единственное, ничего не значащее слово, это ведь было бы слово друга, и он хотел бы его услышать. Что же он молчит? Хайнике тяжело оперся на трость. От его живого взгляда не ускользнуло ничего, что происходило на улице. Он присматривался к лицам солдат. В них — ни смеха, ни улыбки. Да, их разгромили, как не громили ни одну армию. Но они до сих пор не побросали оружия. Почему, черт побери?

К наступающему дню присматривались и строгие окна ратуши. На ее небольшой башне виден был крохотный колокол. Он предназначался скорее для украшения, чем для своих прямых целей. Никто не помнит, когда в него звонили последний раз. А ведь время настало такое, что надо звонить во все городские колокола!..

— Так чего мы ждем? — спросил Хайнике, не оборачиваясь.

Они спустились то ступенькам, не спеша миновали живую изгородь из кустов роз. И вот они уже перед главным входом в ратушу. Поднялись вверх. Дверь оказалась открытой. Внутри темно и прохладно. Хайнике достал платок в сине-красную клеточку и вытер потный лоб.

— Ух, горячо, — пояснил он.

Приемная бургомистра была пустой. Ентц и Хайнике вошли в нее так, будто она уже давно стала их рабочим кабинетом. Хайнике на секунду подумал с надеждой: «Птица улетела, а гнездышко оставила… От мусора-то его недолго очистить. С метлой и лопатой обращаться умеем. А вот если там еще сидит бургомистр…»

Георг Хайнике ткнул дверь тростью. Перед ними сидел в своем кресле д-р Рюссель. В руке дымился окурок сигары. Он сосредоточенно смотрел прямо перед собой. Видимо, никак не мог все еще решить, каким цветом красить крыши домов в новом поселке. У бургомистра не было времени для раздумий: принимать Хайнике или выставить его за дверь. Рюссель высокомерно взглянул на него, высоко подняв брови, а затем не спеша положил сигару и распрямил спину. По нему нельзя было сказать, что его застали врасплох.