Восстание

Пляйш и Грегор шли друг за другом, не разговаривая, лишь время от времени посматривая на звездное небо, будто именно оттуда ждали ответа на все волнующие их вопросы. У них было достаточно времени, чтобы еще раз обо всем поразмыслить. И как не схожи были их походки, так и мысли их шли вразрез.

Мартин Грегор: «Конечно, священник умный. Это факт. Но значит ли это, что он хороший? Конечно, он читает книги. Но что в них написано? Я тоже читаю газеты. А может, в них вранье? Священник молится. А что он делает еще?»

Зигфрид Пляйш: «Еще неизвестно, чем кончится вся эта история, в которую меня впутывают».

Мартин Грегор: «Он несется, будто что украл. Тот, кто как попало кладет кирпичи, не построит дом».

Зигфрид Пляйш: «Грегор — мой главный свидетель. Мне они предлагают подумать. А Грегор может говорить им все, что угодно. Вот так-то. Они охотнее будут слушать «глупца».

Мартин Грегор: «И угораздило же меня пойти с ним!»

Пляйш и Грегор дошли до шинка «Золотой медведь». Священник остановился, тяжело дыша.

— Это не здесь было, — спросил Пляйш, — когда вы одному из них заткнули глотку?

— Да, здесь.

— Ну да ладно, пошли дальше, — предложил Пляйш.

Каждая минута промедления, бесспорно, работала на противников отживающего режима. И Пляйш хорошо понимал это. Однако больше всего на свете он как раз боялся встречи с теми, кого преследовали эти двенадцать лет. Ведь для них он ровным счетом ничего не сделал: не прочитал ни одной молитвы, даже эзоповским языком ни разу не осудил их врагов в своих проповедях. А ведь его долг как раз в том и состоял, чтобы вселять утешение в души отчаявшихся и оказывать помощь попавшим в беду. Он же ничего подобного не сделал. Возможно, они завтра придут к нему и спросят: «Где же вы были, господин священник, когда мы нуждались в вас? Как вы выполняли свой христианский долг? Отвечайте, господин священник!» Ответа на эти вопросы у него не было, но он надеялся заполучить его. Для этого Пляйш и торопился осуществить до рассвета идею, которая неожиданно родилась у него в голове, когда к нему пришел Грегор. Это и будет его ответом.

Для этой цели ему необходим был человек, которого хорошо бы знали в Вальденберге. Этот человек должен быть завсегдатаем как в пивных, так и в домах мелких фабрикантов, которые производили бронебойные фаустпатроны, боеголовки для торпед, взрыватели для гранат и бомб и в качестве дополнения к своим виллам приобретали еще и загородные дачи. А в это же самое время владельцы вальденбергских хлебопекарен не знали, где достать муки. Этот человек должен многое знать. Таким человеком был Шрайтер.

Пляйш и Грегор свернули в переулок и пересекли его. Около одного из домов Пляйш замедлил шаг. У ворот фургонщика Шрайтера они остановились.

— Сейчас мы зайдем к одному человеку, который еще не знает, что он — мой друг.

Священник Зигфрид Пляйш и каменотес Мартин Грегор вошли в гостиную Шрайтера. Пляйш ожидал увидеть здесь беспомощных, отчаявшихся людей: ведь Шрайтер по-прежнему оставался тестем Готенбодта. Когда же Пляйш вошел, то едва заметил Шрайтера: скорчившись, хозяин дремал в полупьяном состоянии в кресле. У остальных присутствующих был тоже полусонный и полупьяный вид. Эта картина могла стать завтра характерной для всего города, если не помешают какие-то события. А тому, кого Пляйш выбрал себе в союзники, было сейчас все нипочем. Конечно, через несколько дней он протрезвеет, но полностью вряд ли избавится от всего этого угара. Да к тому же, видимо, и поздно, ибо все, что могло произойти, уже свершилось.

Таллер на ощупь сделал несколько шагов назад и прислонился к стене, на которой висела картина с изображением умирающего солдата. Картина была написана маслом каким-то местным художником, у которого, несомненно, был талант. Прислонившись к стене, Таллер сунул руку в карман и сразу же почувствовал металл пистолета. Вспомнил почему-то о дурацкой картине, висящей над головой.

Пляйш проговорил с усмешкой:

— Не надо меня бояться. Я — священник.

Лисса Готенбодт сказала:

— Вы давно не были у нас, господин священник. Мы всегда были рады вам.

Шрайтер заворочался, открыл глаза, сладко зевнул, посмотрел по сторонам и, увидев Пляйша, Грегора и Таллера, попытался вспомнить, находились ли они здесь раньше, когда он только принимался за бутылку. Хмель у него прошел, но, когда Шрайтер встал, его еще водило из стороны в сторону.

— А, патер!

Пляйш почувствовал антипатию к себе со стороны мужчин, да и Лисса говорила так скорее из-за приличия, чем из-за уважения к нему. Пляйш хорошо видел их лица. Озаряемые свечами, они то светлели, то вновь становились темными. Причем в тени их лица казались не столь обезображенными страхом.

— Господа, — начал священник, — война идет к концу. Нам терять нечего… — И в таком духе Пляйш продолжал дальше, подчеркивая, что в трудную минуту все должны сплотиться, стоять друг за друга. Говорил он с пафосом и тем громовым голосом, который, подобно громыханию по мостовой пивной бочки, потрясал церковную кафедру и заставлял верующих думать только о молитве и покорности, грозно предостерегая отступников и побуждая к действию равнодушных.

— Я располагаю точной информацией, — продолжал он, — что нашу судьбу будут завтра решать люди, под властью которых мы не в состоянии будем жить. Я думал, что коммунисты уничтожены. Да и вы так думали! — Он посмотрел по сторонам, стараясь поймать чей-то взгляд, но ему это не удалось. — Не отрицайте, вы верили в это! Однако те, кого мы считали мертвецами, готовят восстание! Они вооружаются! Они ничему не научились. Они хотят кровопролития, чтобы утвердить свое господство.

Таллер подумал: «Вот плетет». Лисса Готенбодт нахмурилась, хотя этого никто и не заметил.

Шрайтер закурил сигару. Попыхивая ею, он искоса поглядывал своими маленькими глазками на священника, затягивался и пускал большие клубы дыма.

Каменотес Мартин Грегор стоял у двери. Он не сел, хотя Лисса и предложила ему стул. Его руки висели как плети. Никто и не предполагал, что он лишь ждал случая, чтобы удрать из этой прокуренной комнаты.

Шрайтер, кряхтя, спросил:

— Как вы думаете, господин священник, что мы должны делать?

— Достопочтенные жители города должны сами распоряжаться своей судьбой. Право на самоопределение — это вид демократии, и этим правом, как я себе представляю, мы должны воспользоваться.

Таллер засмеялся. Пляйш нарочито громко повторил, повернувшись к Таллеру:

— Да, да, это вид демократии!

Шрайтер стряхнул с сигары пепел и задумался. Есть ли какая выгода связываться с этим Пляйшем? Лошадь? Бензин? Или грузовик? А может, несколько грузовиков за счет вермахта? Не исключено. Демократия ему, конечно, нравилась. Демократия разжигала пустые споры в городском парламенте. Демократия также давала право подать жалобу на оскорбителя в суд. Приговоры, конечно, иногда выносились, но гораздо чаще дела прекращались по причине своей незначительности. Шрайтер вспомнил случай из истории подобной скандальной демократии. Это началось в тридцать первом году и продолжалось целых два года: дебатировали о том, куда проложить за счет городской казны водопровод — к одному из переулков или на конюшню. Нацисты, захватив власть, сразу решили эту задачу… Так принесет ли ему все это выгоду?..

Таллер размышлял: «Главное — не допустить прихода в город русских. Правда, пока нет признаков, что они войдут в него. Но и американцы не должны болтаться по улицам Вальденберга».

— Я думаю, — вслух произнес Таллер, — что для защиты демократии вам необходим вооруженный отряд.

— Никаких солдат! — мгновенно парировал священник Пляйш. — Никто не должен нас упрекнуть в том, что мы продолжаем войну, хотя иметь отряд было бы и не так плохо. Нет, нет, никаких солдат! Ни в коем случае!

Таллер пожал плечами и про себя подумал: «Только не в этой халупе решать подобные вопросы. Стоит мне рассказать обо всем этом Херфурту, как он сразу же прикажет…»

— Что я должен делать? — спросил Шрайтер.