Страница 5 из 18
Она начала распаковывать чемодан, поставила портрет Кэсси на шкаф. Кэсси была на качелях в парке. Ее каштановые волосы были откинуты назад. Она улыбалась своей обычной улыбкой чертенка. Иден осмотрелась вокруг, ища телефон, но его не было. Хорошо! Легче будет противостоять постоянному желанию позвонить в Пенсильванию. С ней никогда не бывало такого, когда не у кого было подоткнуть одеяло, никто не приставал, требуя рассказать еще одну сказку, подать стакан воды, еще одного поцелуя перед сном. Она никогда не бывала так далеко от своей дочери. Даже когда уезжала на съемки, Кэсси она всегда брала с собой.
Разлука этим летом была результатом либерального решения, которое судья вынес для Уэйна после отвратительного судебного препирательства. Она никогда не простит Уэйну его попытку дискредитировать ее как мать. Они с Пам могут обеспечить Кэсси нормальную жизнь, сказал он судье.
– Моя дочь была на глазах у публики с самого рождения, – правдиво сказал он. – Я не хочу, чтобы она росла, думая, что Голливуд – это реальный мир.
Иден привезла с собой еще один снимок. Это фотография была не оправлена в рамку, с загнутыми краями и пожелтевшая. Женщина на снимке стояла на коленях на углу прямоугольного археологического котлована, улыбаясь фотографу. У нее были прекрасные ровные белые зубы. Густые, цвета меда, волосы – такого же цвета, как у Иден – длинными прядями спускались на плечи. Она носила шорты цвета хаки, белую рубашку с открытым воротом. Она выглядела на двадцать пять – двадцать шесть лет. Это был один из немногих имеющихся у Иден снимков матери, который она делила со всем остальным миром, поскольку это фото наиболее часто публиковалось на пыльных суперобложках детских книг, написанных Кэйт. Иден приставила снимок к лампе на своем ночном столе. Она вынула следующий предмет из своей сумочки и поставила его рядом. Это был овал из белого фарфора с изящным цветком лаванды, встроенным в середину. Он принадлежал матери. Кайл подарил его Иден на шестнадцатилетие, но ей всегда казалось неудобным носить его. Она переоделась в короткую сатиновую ночную сорочку и улеглась под одеяло, просматривая дневник. Обложка, некогда, вероятно, темнозеленая, была теперь почти черной от возраста. Тетрадь не закрывалась плотно, потому что края страниц были волнистыми, как если бы они провели слишком много времени в сырости. Иден открыла обложку и увидела изящные письмена своей матери, синими чернилами по желтой линованной бумаге. Она снова закрыла тетрадь. Нет, не сегодня вечером. Еще нет.
Разбудил ее визг тормозов и скрежет металла по металлу. Иден села в темноте с бьющимся сердцем. Потребовалась минута, чтобы понять, где она находится… Линч Холлоу… И это был только ночной кошмар. Ночной кошмар! Прошло много времени с тех пор, но каждая деталь отчетливо сохранилась. Темнота, отвратительный скрежет, хрустящие звуки, которые пришли навсегда. Она медленно повернулась, чтобы увидеть белый «Седан» и черный фургон, сцепившиеся вместе при нереальном сиянии уличных фонарей. По крайней мере, на этот раз она проснулась прежде, чем начались крики.
Она выбралась из кровати и подошла к окну. Ущербная луна была единственным источником света, и Иден едва могла различить двор, в котором трава переходила в лес.
Всего лишь сон, сказала она себе. Ты проснулась. С тобой все в порядке.
Она ведь знала, что это случится, не правда ли? Невозможно быть в одном доме с Лу и Кайлом и не увидеть этот кошмар.
Боже, Лу, я отдала бы все, если бы могла изменить то, что случилось!
Она включила лампу на ночном столике, чтобы разогнать тени в комнате, и села в качалку у окна. Она не возвратится обратно в постель, пока голова не освободится от кошмара. Она качалась, и движение успокаивало ее. Глаза оставались на старой зеленой тетради. Она вздохнула, повернула кресло так, чтобы свет падал поверх плеч и достигал дневника матери.
ГЛАВА 3
Апрель 1941 г.
У меня снова неприятности. Ма нашла словарь, который миссис Ренфрью дала мне, и сожгла его. Я видела, как она вынесла его во двор и поднесла к нему спичку. А когда она нашла меня, я получила ремня для верности.
Моя рука дрожит, когда я пишу это, так что простите шатающиеся буквы. Я всегда пугаюсь, когда чувствую, что надвигаются побои, потому что никогда не знаю, как далеко она зайдет. Правда, у меня есть мозоли на ногах и на заду от наказаний ремнем, так что полагаю, они теперь меня будут выручать. Но я не могу остановить дрожь. Я солгу насчет словаря и скажу, что нашла его, так что не доставлю неприятностей миссис Ренфрью.
Я не думала, что миссис Ренфрью любит меня, но кроме словаря она дала мне и эту тетрадь. Она сказала, что я должна записывать в нее, как в дневник, не только то, что случается каждый день, но и то, что я думаю о том, что случилось. Я засмеялась, когда она это сказала, потому что у меня будет больше неприятностей, чем обычно, если она узнает, что я думаю. Она, должно быть, прочитала мои мысли, потому что сказала:
– Кэйт, этот дневник только для твоих глаз. Ты не должна показывать его ни мне, ни кому-нибудь другому.
Это придало мне хорошее ощущение, как если бы у меня появился тайный друг, которому я могла бы рассказать все. Я должна была хорошо спрятать эту тетрадь, потому что, если Ма найдет ее, она убьет меня и миссис Ренфрью тоже. Я могу позволить Кайлу прочесть ее, специально, чтобы он предложил, где ее спрятать, может, под открепленной половицей у меня под кроватью? Ма не умеет ни читать, ни писать. Когда она видит, что мы пишем, она говорит, что это выглядит, будто дьявол царапает, а когда Кайл читает вслух из Библии ночь напролет, она говорит, что он, должно быть, знает это на память, потому что ни один мальчик четырнадцати лет не может читать так хорошо.
Папа припрятал несколько книг для нас в летнем домике, так что Ма не знала про них. Иногда он их притаскивал и давал нам читать вместо работы, а потом делал работу вместо нас, так что Ма ничего не знала. Он делал это с тех самых пор, как мы были еще маленькими, так что Кайл и я читали лучше всех в округе.
Кайл говорит, что после того, как миссис Ренфрью была так добра ко мне, я должна перестать делать в классе вещи, которые ее огорчают, например, ловить в воздухе воображаемых жуков, когда она преподает, или изображать, что на меня напала икота. Я говорила Кайлу, что здесь ничего не поделаешь. Это нечто, происходящее помимо меня, и тут ничем не поможешь. Может быть, Ма права, и внутри меня сидит дьявол. Я хотела бы, чтобы одна из ее порок выгнала его из меня раз и навсегда.
Кайл сидит рядом со мной, когда я пишу это, и помогает мне в правописании. Мы сидим на развесистой ветви старого вяза в нашем дворе. Отсюда мы можем видеть дом и узкие тропинки в лесу, а нас никто увидеть не может.
Кайл говорит, чтобы я написала, какая Ма сумасшедшая. Мы не знали, что Ма сумасшедшая до того, как несколько лет тому назад услышали, что другие дети в школе говорили о ней, повторяя, я думаю, то, что говорили их матери: что она, похоже, свихнулась. Ее надо запирать, говорили они. До этого я думала, что все матери говорят о людях, которых нет, и каждый день стирают рубашки, которые они выстирали накануне. Однажды она вытащила меня из постели посредине ночи, чтобы переменить мне рубашку, хотя уже сделала это утром.
Ма также боится индейцев, и пока Кайл не убедил меня, что в округе нет никаких индейцев, я тоже боялась их. Иногда ночью я просыпаюсь и слышу, как кресло-качалка медленно двигается по крыльцу. Оно поскрипит в одном направлении, затем в другом, затем остановится. Я знаю, что если подойду к окну, то увижу в качалке Ма со ртом, открытым, как для молитвы, с широко открытыми остановившимися глазами, с заряженным ружьем наперевес. Она иногда оставалась так всю ночь, подстерегая индейцев.
Ма готовила нам обед, когда вспоминала, но чаще готовили Кайл и я. Папа становился злым, если было нечего поесть, когда он приходил домой с мельницы, и хотя папа не дрался, его злость была хуже маминой.