Страница 48 из 61
Бегом туда. Машинально вбежал в эту шпалорезку… Родные мои! Гляжу, а мужик, лагерный пастух, и висит! Повесился, зараза! Он лошадей тех пас, немец. Какие тогда были немцы? Арестованный он, может, из Поволжья, не знаю…
Да Матушка Пречистая! Да всех святых зову и Михаила Клопского, Господи! Всех-всех призвал, до последней капли. Ну что делать? Ножички нам носить запрещено было, потому не носил. Если найдут, могли и расстрелять. Там за пустяк расстреливали. Зубами бы узел развязать на веревке, так зубы у меня тогда все выбиты были. Один-единственный на память оставил мне следователь Спасский в ярославской тюрьме.
Как-то я эту веревку пальцами путал-путал, — словом, распутал. Рухнул он на пол. Господи! Я к нему, перевернул его на спину, руки-ноги растянул. Щупаю пульс — нету. Ничего в нем не булькает, ничего не хлюпает. Да что делать-то? Да Матушка-Скоропослушница! Опять всех Святых на помощь, да и Илью Пророка. Ты на небе-то, не знаю, как и просить, как ублажить тебя? Помоги нам!
Нет, родные мои, был я уже без ума. Умер. Мертвой лежит! Василие Великий, Григорие Богослове да Иоанне Златоусте… кого только не звал!
Вдруг слышу! Господи! Тут у него, у самого горла, кохнуло. Ой, матушки, зафункционировало… Пока так изредка: кох-кох-кох. Потом чаще. Обложил его травой моерой, было это уже в августе-сентябре, а сам бегом в зону, опять восемь верст. Дождь прошел, а я сухонькой, пар из меня валит. Прибегаю на вахту:
— Давай, давай скорей! Дрезину, сейчас же мне дрезину! Человеку в лесу, на перегоне, плохо!
Стрелки на вахте, глядя на меня, говорят:
— Ну, домолился, святоша! Голова у него того!
Думают, с ума я сошел. Вид у меня был такой или еще что? Не знаю. Фамилии моей они не говорят, а как номер мой называют, то сразу — «святоша». К примеру: «513-й совсем домолился, святоша-то!»
— Пусть говорят, — думаю. — Ладно.
Побежал, нашел начальника санчасти, был у нас такой Ферий Павел Эдуардович. Не знаю, какой он нации, но фамилия его была Ферий. Меня он уважал — нет, не за подачки — а за просто так уважал. К нему обращаюсь:
— Гражданин начальник, так, мол, и так!
— Ладно, давай бегом на дрезину, поехали, — говорит он мне. Приехали к шпалорезке, а этот там лежит без памяти, но пульс у него функционирует. Ему тут же чего-то кольнули, чего-то дали и привезли в зону. Его в санчасть, а я в барак ушел.
Месяц или полтора спустя приходит мне повестка: «Номер такой-то, просим немедленно явиться в суд на восьмой лагпункт». Приехал я на восьмой лагпункт, как указано в повестке. Идет суд, а я в суде свидетель. Не меня судят, а паренька того, пастуха из шпалорезки, у которого лошадей паровозом ночью зарезало.
Как оказалось потом, выяснилось на следствии, он их просто проспал. Ходил-ходил, пас-пас, да и уснул, а они уж сами под паровоз забрели. И вот собрался суд, и его судят.
— Ну вы, 513-й! — это меня, значит. — Свидетель! Как вы нам на то ответите? Ведь вы знаете, понимаете, наверное. Страна переживает критическое положение. Немцы рвутся, а он подрывает нашу оборону. Согласен с этим, да, 513-й?
«Он» — это тот пастух, что повесился.
Встаю, меня ведь спрашивают, как свидетеля, отвечаю:
— Граждане судьи, я только правду скажу. Так, мол, и так. Я его вынул из петли. Не от радости он полез в нее, петлю-то. У него, видно, жена есть, «фрау» значит, и детки, наверное, тоже есть. Сами подумайте, каково ему было в петлю лезть? Но у страха глаза велики. Потому, граждане судьи, я не подпишу и не поддерживаю выставленного вами ему обвинения. Ну испугался он, согласен. Уснул — так ночь и дождь. Может, устал, а тут еще паровоз… Нет, не согласен.
— Так и ты фашист!
— Так наверное… Ваша воля.
И знаете, родные мои, дали ему только условно. Я, правда, не знаю, что такое условно. Но ему эту возможность предоставили. И вот потом, бывало, еще сплю на нарах-то, а он получит свою пайку хлеба восемьсот граммов, и триста мне под подушку пихнет.
Вот так жили, родные мои».
Всякий раз, слушая батюшкины лагерные рассказы, я удивляюсь тому высокому духу, который дышит в них. Как не похожи эти рассказы на страшную лагерную прозу, которую узнали мы в конце 80-х! Всё в них пропитано какой-то иной, высшей правдой. А ведь и лагеря, и время — всё то же самое, только в воспоминаниях отца Павла все события словно озарены изнутри каким-то светом, прочно скреплены и сцементированы огромной внутренней силой.
Нет, не зря прозвали в лагере «святошей» заключенного № 513 — как «прозорлив» был следователь Спасский, так же «прозорливы» оказались и лагерные стрелки. Прозвище дано было с издевкой, потому что даже своей речью постоянно выдавал Павел Груздев иноческое, монастырское свое воспитание: «Благословите, гражданин начальник!» Но и поступками, и ответственным отношением к работе, которую зека № 513 принял как свое лагерное послушание, завоевал о. Павел у начальства и тех же охранников даже некоторое уважение, так что порой и пропускали его в зону, не обыскивая.
«Как же все старались помочь друг другу, как заботились! — утверждал отец Павел (и как не похоже это утверждение на расхожую лагерную волчью философию). — Тетя Валя была такая у нас, фамилия ее Поступальская, исполняла она обязанности заведующей овощехранилищем. Ну какие в лагере овощи? Картошка, турнепс, свекла маленько… Луку в лагере не было. Вот иду с работы, тетю Валю надо найти. Нашел, говорю ей:
— Тетя Валя, с работы в лагерь иду, так, мол, и так, давай!
Она мне картошки и сюды, и туды…И в штаны, и за пазуху — словом, куда только мог, натолкал, а что поделаешь? Ведь сколько голодных ртов там за проволокой в бараке-то? И вот несу, а через вахту еще пройти надо, ведь там не зря стрелки стоят, обыскивают. Подхожу на вахту, слышу — один стрелок другому говорит: «Это святоша, нечего его обыскивать, пусть проходит».
Слава Тебе, Милостивый Господи! Пройду, вот человек десять-пятнадцать так и накормлю — то картошка, то турнепс, а то еще чего, не знаю».
Бывалые лагерники говорят, что лагерь — великий развилок. Это как в русских сказках, где каждый из сыновей — крестьянский ли, царский сын — должен был выбрать свой путь: направо пойти — коня потерять, налево пойти — женату быть, прямо пойти — буйну голову сложить. Так и лагерь с его беспощадной реальностью предлагает на выбор: «Пойдешь направо — жизнь потеряешь, пойдешь налево — потеряешь совесть». И выбор этот приходилось делать ежедневно, ежечасно: «Согласен с этим, да, номер 513?»
Так на самой грани жизни и смерти испытывалась вера: не то почтенное благочестие в сверкающих церковных ризах, а оголенная суть человека, именуемая совестью. Много было верующих в лагерях — «этапы и могильники, этапы и могильники, — кто сочтет эти миллионы?» — словно вся Церковь Христова ушла из былого великолепия храмов за колючую проволоку — но здесь, в рубище арестантском, в голоде и холоде, издевательствах и побоях, явила пример небывалой стойкости и смиренной высоты духа. И чувства юмора к тому же.
— Раньше рыбари шли в богословы, а ныне богословы — в рыбари, — шутил на Соловецких островах заключенный архиепископ Иларион Троицкий, вылавливая рыбу из Бела моря, — он был назначен бригадиром рыболовецкой артели. Разные людские потоки в разные годы лились в лагеря — то раскулаченные, то космополиты, то срубленная очередным ударом топора партийная верхушка, то научно-творческая интеллигенция, идейно не угодившая Хозяину — но всегда и в любые годы был единый общий поток верующих — «какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемета падают среди них — и следующие заступают, и опять идут. Твердость, не виданная в XX веке!» Это строки из «Архипелага Гулаг».
На великом лагерном развилке верующим было несравненно легче — они свой выбор сделали единожды и навсегда.
Словно в первые христианские века, когда богослужение совершалось зачастую под открытым небом, православные молились ныне в лесу, в горах, в пустыне и у моря.
В уральской тайге служили Литургию и заключенные Вятских исправительно-трудовых лагерей. Были там два епископа, несколько архимандритов, игумены, иеромонахи и просто монахи. А сколько было в лагере верующих женщин, которых всех окрестили «монашками», смешав в одну кучу и безграмотных крестьянок, и игумений различных монастырей. По словам отца Павла, «была там целая епархия!» Когда удавалось договориться с начальником второй части, ведавшей пропусками, «лагерная епархия» выходила в лес и начинала богослужение на лесной поляне. Для причастной чаши готовили сок из различных ягод: черники, земляники, ежевики, брусники — что Бог пошлет; престолом был пень, полотенце служило, как саккос, из консервной банки делали кадило. И архиерей, облаченный в арестантское тряпье –