Последний старец

С тех пор дураком и живу».

Рассказывал отец Павел так, что все от хохота падали — рассказчик; конечно, он был непревзойденный. Другие добавляют к его рассказу, что будто бы игуменья ответила Александру Ивановичу: «Это ты дурак, а Павлуша умный». Вообще эти народные характеристики «дурак» и «умный» глубину смысла имеют неисчерпаемую, недаром о. Павел повторял в Верхне-Никульском, что у него здесь «Академия дураков».

«Себя отвергнись, возьми свой крест и следуй за Мною», — говорил Христос. В такой простоте действий живет русский дурак. И главное в дураке то, что он не имеет корысти, что действует он не по расчету, а по совести. Таким «судебным заседателем» был сам Павлуша Груздев, этому учил у себя в верхне-никульской «Академии дураков» отец Павел. Была у него мечта — собрать в Верхне-Никульском «монастырёк», как в Мологе:

— Девок-дурочек наберем человек двадцать…

— Отец Павел, ну почему же дурочек?

— Да умные все разбегутся…

До последних дней тосковал отец Павел о родной Афанасьевской обители, пожалуй, не было гостя, которому он не рассказывал бы о Мологе, о монастыре, не водил на кладбище к могиле монахини Манефы — той самой, на козлах, в белом апостольнике, возившей его в военкомат. «Очень уж модным было тогда собрания собирать, — вспоминал о. Павел 20-е годы в Мологе. — Приезжает из города проверяющий, или кто еще, уполномоченный, сразу к нам:

— Где члены трудовой артели?

— Так нету, — отвечают ему.

— А где они? — спрашивает.

— Да на всенощной.

— Чего там делают?

— Молятся…

— Так ведь собрание намечено!

— Того не знаем.

— Ну, вы у меня домолитесь! — пригрозит он». Одно время Павлушу Груздева даже избрали рабочкомом — он и сам, смеется, не знал, что это значит. Велели советские идеи внедрять в общество. Приехала какая-то комиссия проверять его работу, полный завал! Ну, строжить его не стали, а в шутливой форме написали объявление: Нет культмассовой работы.

В списках только мертвы души.

Рабочком Пантюхой ходит,

околачивает груши.

Но «груши» в Афанасьевской артели никто не околачивал — все трудились в поте лица. В 1926 году Михайловская и Афанасьевская сельхозартели вместе с Ило-венским земледельческим товариществом засеяли значительные площади лугопастбищными травами на семена. В 1927 г. был самый высокий — по 10 центнеров с гектара — урожай семян овсяницы луговой. С этого времени Семеноводсоюз заинтересовался районом Молого-Шекснинского междуречья — так появились постановления коллегии Наркомзема СССР, признавшие этот район рассадником семеноводства лугопастбищных трав союзного значения.

Но монахинь в покое не оставили. В 1929 году в обе женские земледельческие артели нагрянули комиссии. Выводы их были те же, что и прежде — хозяйства не имеют показательного и агрокультурного значения и представляют собой ту же монашескую общину. В Афанасьевской артели — 80 трудоспособных монахинь, а всего 130 едоков, 12 человек духовного звания у артели на иждивении. В Михайловской общине 31 трудящаяся монахиня, а едоков — 37.

В это же время в печати началась травля заведующего Уземуправлением И. П. Бакушева, который по мере своих сил старался помочь монахиням. Газета «Северный рабочий» опубликовала статью «Патриархи из УЗУ» под псевдонимом Майский, где Бакушев резко критиковался за покровительство Афанасьевской артели лишенцев (согласно Инструкции ВЦИК от 4 ноября 1926 года монахини-артельщицы были лишены избирательных прав, а лишенцы не имели права создавать колхоз). Подняли голос и мологские партактивисты — со страниц местной газеты «Рабочий и пахарь» они заговорили о «врастании женской братии в советскую власть». «С задачей побить врастающую гидру и основать пролетарский колхоз» Мологский исполком послал как представителя власти «ходового и закаленного» Истомина.

В газете «Рабочий и пахарь» от 30.06.1929 года корреспондент В. Степной так описывает «смелые действия» Истомина:

«Представитель власти заявляет — ввиду того, что принятые устав и обязательства не выполняются, артель распускается. Кто хочет на время остаться во вновь организуемом колхозе — записывайтесь.

— Не останемся, — пропищало собрание. Истомин по-командирски:

— Такие-то, такие-то остаются на некоторое время на своих местах, остальные с чайного, приварочного, мыльного и мочального довольствия снимаются, дается две недели на выезд. Вывозить можете только свои вещи».

Так мологские монахини в одночасье стали вдруг изгоями без крыши над головой, без куска хлеба. Игуменье Августе и ее помощницам власти устроили судилище, некий показательный процесс якобы «за расхищение колхозного имущества». На суд в качестве свидетеля вызвали И.П. Бакушева. Несмотря на травлю и многочисленных недоброжелателей, этот мужественный человек пишет в адрес суда: «Я считал и считаю монахинь Афанасьевского колхоза истинными труженицами, вполне лояльно относящимися к советской власти…»

Умудренный жизненным опытом, отец Павел позднее никогда не делил людей на «верующих» и «неверующих». Человек может жить по Христу, не ведая Его имени, и тысячу раз произносить Его имя всуе, живя без Христа. А жить по Христу — значит жить по совести, по милосердию, что требует немалого мужества. Заступился коммунист Иван Петрович за гонимых монахинь — и у него на небе найдутся заступники. «Господи, я же Тебя не знаю!» «Как же не знаешь? Там, в Мологе, когда меня гнали, помнишь, ты заступился за Меня?» Если бы не заступничество Бакушева, возможно, игумения Августа кончила бы свои дни не в тихом домике на Тутовой горе, а в местах иных — для иноков последних… Сколько их, не в черных мантиях и клобуках, а в ватничках и шапках-ушанках трудилось на стройках советского ГУЛАГа за гораздо меньшие провинности, чем «расхищение колхозного имущества…»

Так в Афанасьевской обители был создан колхоз «Борьба», а на землях Михайловской артели — колхоз «Новая жизнь». Изгнав монахинь, новые хозяева в соборе Святаго Духа открыли театр и красный уголок, а Постановлением РИК от 2 января 1930 года была прекращена служба в Троицком храме.

«3 (16) января 1930 года была последняя служба в храме, — пишет о. Павел в своих дневниках. — После окончания литургии всех верующих вытолкали из храма и всё приломали и прикололи, а икону Тихвинской Божией Матери и несколько других увезли в г. Мологу в музей, а впоследствии из музея органы вышестоящие Ее изъяли, а куды девали? Аух, а жаль. Все разрушается скорее, чем созидается».

«Последний раз был звон 3(16) января 1930 года к литургии, а в час дня все колокола поскидали и перебили».

Еще весной 1929 года была составлена опись церковных предметов, находящихся в Мологской обители — это последний официальный акт обследования имущества бывшего монастыря перед ликвидацией артели.

В списке числятся: икон деревянных — 256, икон в бисерных ризах больших — 2, икона в серебряной ризе–1, икон в металлических ризах–11, икон малых — 25, икон в иконостасах — 100, престолов деревянных — 8, жертвенников — 8, крестов деревянных — 7, медных — 4, хоругвей металических — 10, паникадил — 9, ковчегов серебряных — 4, плащаниц — 4, лампад висячих — 8, серебряных — 3, кадил медных — 6, подсвечников разных более 50, аналоев деревянных — 7 и прочей церковной утвари 90 наименований. Из одеяний — 70 хороших риз, 33 поношенных, 8 бархатных малинового цвета, стихарей 85, эпитрахилей, подризников, пелен, престольных облачений, платков под образа, воздухов, поручей и т. д. — всё это аккуратно записано в список. Ковров разных в обители оказалось 46 и малых 8, из священных книг — 10 престольных евангелий больших (часть из них без крышек), 3 малых, 4 служебника, 2 каноника, 6 разных требников, книг со службой Божией Матери — 10, а также псалтырей, апостолов, часовников по 3 экз. и др.

И вот после такого тщательно составленного акта — разбой, вакханалия бесчинства и в Духовом, и в Троицком храме — сразу на другой день после Постановления РИКа от 2.01.1930 г. «Все приломали и прикололи…»