Страница 16 из 61
И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня, там уже от дождя, снега иль ветра одни лоскутки останутся. В сороковой день соберут эти лоскутки — и на могилку. Панихиду отслужат и мантейку ту в землю закопают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили, как обычно. А мне за то — Павёлко всю ночь и день сидит на колокольне — рубль заплатят. Это был мой трудовой доход. Слава Богу, умирали не часто». И жизнь, и смерть — всё это, словно таинственная песня, оттого-то в Церкви так много поют. Пели и в обители: помимо богослужебных песнопений, любили петь особые, очень трогательные, одновременно и народные, и духовные песни — отец Павел потом знал их великое множество. Это своеобразный монастырский фольклор — ныне, увы, настолько потерянный, что мало кто помнит слова и мотив этих песен. Батюшка, служа в Верхне-Никульском, успел записать в своих дневниковых тетрадях многое из того, что пелось в Мологской обители. Вот одна из таких песен, памятная батюшке — «этот стишок очень любили петь в монастыре на именинах»
СОЛОВЕЙ
Ты не пой, соловей, против кельи моей
и молитве моей не мешай, соловей!
И зачем напевать, что стараюсь забыть
и в душе воскрешать, что нельзя воскресить.
Я и так много лет безутешно страдал,
много бед и скорбей с юных лет испытал.
И теперь я боюсь той судьбы и людей
и о прошлом молюсь в бедной келье моей.
Улетай, соловей, в те родные края,
улетай, соловей, где отчизна моя!
Ты пропой неясно ей, как с больною душой,
вспоминая о ней, заливаюсь слезой.
Ты пропой еще там, как живу я в тиши
и люблю только храм — рай земной для души.
Хоть мне больно забыть те минувшие дни,
но я должен любить только четки одни.
И скажи, что я слез уж теперь не боюсь,
лишь одних прежних грез да падений страшусь.
Прилети, соловей, когда кончу свой путь, на могилке моей тогда сядь отдохнуть.
Ты пропой, как я жил, как все скорби терпел,
как скорбящих любил и их сердцем жалел.
И пропой, как прощал всех врагов я своих и
Творца умолял о прощении их.
Ты пропой, как крест свой, данный мне от небес,
как бы дар дорогой я с терпением нес.
Иль обиды за грех от врагов я имел,
тогда вместо утех я молился и пел.
Полети ты к тому, кто жалел здесь меня,
и скажи ты ему, где могилка моя.
Пусть вздохнет обо мне, вспомнит, кто здесь такой
и с душой пропоет «Со святым Упокой».
Улетай поскорей прочь от кельи моей
и молитве моей не мешай, соловей…
Так размеренно — в трудах и празднованиях, молитвах и песнопениях — протекала жизнь в одной из самых отдаленных обителей Ярославской епархии, Мологском Афанасьевском женском монастыре. Даже революционные потрясения на первых порах не поколебали вековые устои северорусской глубинки. Но страшный для России 1918 год не обошел стороной и Мологскую землю.
Глава IV. «Оставляю обитель на руки Царицы Небесной…»
О ярославском восстании 1918 года отец Павел помнил по рассказам выгнанных из Казанского монастыря сестер обители. Две недели — с 6 по 21 июля — красноармейские орудия бомбили город так, что он превратился в руины.
Казанский женский монастырь, расположенный в центре Ярославля, наполнился ранеными из Добровольческой Белой Армии. Монахини ухаживали за больными, варили им щи и кашу, стирали белье. «Потом большевики пришли, — рассказывал отец Павел, — всех монахинь на п…, на б…, вы, мол, такие-сякие, офицерью раны зализывали, кормили их!»
Из Казанского монастыря всех сестер выгнали, кто на Толгу поехал, кто куда. А обитель Казанской иконы Божьей Матери превратили в концлагерь. Он стал вторым концлагерем на территории Ярославля. Первый концлагерь был оборудован в Коровницкой тюрьме, в трехэтажном здании, в котором до революции находился пересыльный пункт для каторжан. В середине октября 1919 г. часть заключенных перевели в Спасо-Преображенский монастырь, и лагерь получил название «1-й городской». Концлагерь № 2 разместили в Казанском монастыре, он назывался «Административным».
В ярославские концлагеря заключали участников крестьянских восстаний, дезертиров, уклоняющихся от службы в Красной Армии, а волнения по губернии шли повсеместно. Осенью 1918 года вспыхнуло восстание в Мологском и Мышкинском уездах. Командир отряда Рыбинской ЧК докладывал:
«Дана задача пройти Марьинскую волость Мологского уезда и очистить от белой заразы крестьян и арестовать контрреволюционных вождей. По прибытии в село Марьино мною был раскрыт белогвардейский заговор и по указанию местных крестьян арестован Ефим Мотов из деревни Родионове, зажиточный крестьянин, «богатей-кулак», и Свистунов, которые мною были расстреляны на месте. Выписав в расход названных галлов (так в тексте документа. — Авт.), я получил от тов. Подлесного предписание двинуться на Сить-Покровскую волость».
Для подавления Мологского восстания были задействованы также латышские стрелки. Сформированные из них карательные отряды в октябре 1918 года направились в Лацковскую и соседние волости Мологского уезда. В селе Лацком в то время служил священник Николай Любомудров. Тридцать два года был он настоятелем Вознесенского храма, преподавал Закон Божий в трехклассной земской школе, открыл в с. Лацком первую в округе библиотеку-читальню для крестьян.
Многие годы был он связан с о. Иоанном Кронштадтским, который даже внес для развития библиотеки в Лацком 100 рублей; знал и ценил о. Николая и святитель Тихон, в бытность свою ярославским архиереем гостивший в семье Любомудровых. В те трагические октябрьские дни Мологского восстания о. Николай по просьбе жен и матерей ушедших в ополчение лацковцев отслужил молебен об их здравии. Лацковцы воевали недолго — всего один день, 16 октября, вернулись к вечеру домой живыми и невредимыми, не вступив ни с кем в сражение. Зато молебен о. Николая был расценен как контрреволюционный акт. 20 октября прибывший в с. Лацкое карательный отряд вывел о. Николая из церкви, где он служил заупокойную литургию (была Димитриевская родительская суббота), за окраину села и около откоса у реки Латки расстреляли. Солдаты сорвали с убитого серебряный крест, а один из членов волисполкома громко сказал: «Собаке — собачья смерть!»
Могила о. Николая сохранилась в с. Лацком (ныне Некоузского района Ярославской области) и почитается как могила святого мученика.1
«В Некоузской волости Мологского уезда местная власть чинит произвол над крестьянами и настолько их терроризировала, что они боятся слово сказать, — сохранился документ от 16 января 1919 года. — Но всё вместе взятое вызывает глухое брожение, которое может принять нежелательные формы.
Одним из фактов является обложение Чрезвычайным налогом. На волость наложен налог в 1 1/2 миллиона. Местные же кулаки в количестве 32 человек с местной властью решили разложить налог на все население волости. Так на одного бедняка Захара Моисеева наложено 6000 рублей, а хозяйство его оценивается всего тысячи в 2–3. На свои просьбы о помощи он всюду получал отказ и, боясь ареста и тюрьмы, умолил крестьян помочь ему. За него вносили кто сколько мог и собрали 2000 рублей.
Затем наложен налог на бедняка, у которого все хозяйство заключается в одной хате с соломенной крышей.
Указанные сведения передал нам товарищ, член партии 2 городского района. Он очень просил произвести расследование этого дела и помочь бедноте Некоузской волости».
«Граждане в связи с течением дел на южном фронте открыто всегда и везде критикуют Советскую власть и ведут агитацию против нее, — докладывает председатель волисполкома Борисоглебской волости. — Красноармейцы все поголовно бегут с фронта и не хотят его защищать. (…) Борьба с дезертирством у нас ведется беспощадно, но результаты плохие потому, что граждане скрывают дезертиров и всячески покровительствуют, говоря, что служить совершенно не следует — скорее кончится война.