Владимир Маяковский: тринадцатый апостол. Трагедия-буфф в шести действиях

(Это немного похоже по интонации на «Колыбельную Светлане» другого автора 1913 года рождения – Александра Гладкова, который физически выжил, но морально тоже уничтожился, был совершенно раздавлен, хоть и прожил в этом состоянии почти до ста лет.)

Где здесь Маяковский? Вот это: «Звезды падают над миром в виде точки, в виде двух» – его парадоксальное видение вещей и пейзажей, его поздняя прозрачность, до конца не осуществившаяся; он мечтал писать совсем просто – и, наверное, писал бы так. Но главное здесь – глобальность взгляда, планетарность, и чувство хозяина – не только в стране, но в мире: хозяина не по признаку властности, но по чувству ответственности. Шевцов был поэтом колоссального потенциала, и именно поэтому ему было никак не выжить.

И еще один прямой его ученик – Сергей Чекмарёв (1910–1933), не печатавшийся при жизни, открытый посмертно, погибший при загадочных обстоятельствах. Он был выпускником Московского мясомолочного института, по распределению поехал в Башкирию, не пожелал оттуда вернуться, когда получил такое право, и погиб в реке Сурень – то ли утонул, пытаясь перейти ее вброд, то ли был убит кулаками. Некоторые стихи Чекмарёва именно по интонации, «дикции» так похожи на светловские, что не отличишь:

                            Ты думаешь: «Письма                            в реке утонули,                            А наше суровое                            время не терпит.                            Его погубили                            кулацкие пули,                            Его засосали                            уральские степи.                            И снова молчанье                            под белою крышей,                            Лишь кони проносятся                            ночью беззвездной.                            И что закричал он —                            никто не услышал,                            И где похоронен он —                            неизвестно».

Но лучшее его стихотворение – «Размышления на станции Карталы» – это уже безусловно собственный голос, и влияние Маяковского – ирония, снижающая пафос, почти самурайское чувство долга, нежность к паровозу и нелюбовь к пассажиру – тут ощущается ясно:

                            Поезд стоит усталый, рыжий,                            Напоминающий лису.                            Я подхожу к нему поближе,                            Прямо к самому колесу.                            Я говорю ему: – Послушай                            И пойми, товарищ состав!                            У меня болят от мороза уши,                            Ноет от холода каждый сустав.                            Послушай, друг, мне уже надоело                            Ездить по степи вперед-назад,                            Чтобы мне вьюга щеки ела,                            Ветер выхлестывал глаза.                            Жить зимою и летом в стаде,                            За каждую телку отвечать.                            В конце концов, всего не наладить,                            Всех буранов не перекричать.                            Мне глаза залепила вьюга,                            Мне надоело жить в грязи.                            И как товарища, как друга                            Я прошу тебя: отвези!                            Возьми с собой, и в эту субботу                            Меня уже встретит московский перрон,                            И разве я не найду работу                            Где-нибудь в тресте скрипеть пером?                            Что? Распахиваешь ты двери?                            Но, товарищ, ведь я шучу!                            Я уехать с тобой не намерен,                            Я уехать с тобой не хочу.                            Я знаю: я нужен степи до зарезу,                            Здесь идут пятилетки года.                            И если в поезд сейчас я залезу,                            Что же будет со степью тогда?                            Но нет, пожалуй, это неверно,                            Я, пожалуй, немного лгу.                            Она без меня проживет, наверно, —                            Это я без нее не могу.                            У меня никогда не хватит духу —                            Ни сердце, ни совесть мне не велят                            Покинуть степи, гурты, Гнедуху                            И голубые глаза телят.                            Ну так что же! Ведь мы не на юге.                            Холод, злися! Буран, крути!                            Все равно, сквозь завесу вьюги                            Я разгляжу свои пути.

Маяковский стремился к этой простоте, и это голоса его детей, его прямых наследников – тех, что осуществили задуманное им, нашли ту новую интонацию, чуждую всякого внешнего блеска и громкого пафоса, о которой он говорил Кирсанову осенью 1929 года. Это он – поздний, не осуществившийся, – мгновенно опознается в Корнилове:

                            Из лиловой грязи мрака                            лезет смерти торжество,                            и заразного барака                            стены стиснули его.                            Вот опять сиделки-рохли                            не несут ему питье,                            губы сини, пересохли —                            он впадает в забытье.                            Да, дела непоправимы,                            ждали кризиса вчера,                            и блестят, как херувимы,                            голубые доктора.                            Неужели же, товарищ,                            будешь ты лишен души,                            от мельчайшей гибнешь твари,                            от комочка, ото вши?                            Лучше, желтая обойма,                            гибель верную яви,                            лучше пуля, лучше бойня —                            луговина вся в крови.                            Так иль сяк, в обоем разе                            все равно, одно и то ж —                            это враг ползет из грязи,                            пуля, бомба или вошь.                            Вот лежит он, смерти вторя,                            сокращая жизни срок,                            этот серый, полный горя,                            полный гноя пузырек.                            И летит, как дьявол грозный,                            в кругосветный перегон,                            мелом меченный, тифозный,                            фиолетовый вагон.                            Звезды острые, как бритвы,                            небом ходят при луне.                            Всё в порядке.                            Вошь и битвы —                            мы, товарищ, на войне.