Баловень – 2

Зыбкие вечерние сумерки почти растворили неподвижную фигуру Анатолия, и Павел с большим трудом мог видеть лишь овал лица и глаза сидящего на корточках человека. Он даже подумал, что опоздал со своим вопросом, но Толик вдруг вздохнул и заговорил, явно находясь в глубокой задумчивости:

– Знаешь? Я иногда сам думаю, что сошёл с ума. Но ведь это не так. Ты же видишь, что я нормальный? – голос затих и фигура стала раскачиваться из стороны в сторону, – тебя зовут Паха. Хреновое имя. Я такого никогда не слыхал. Птичье оно. Или собачье. Во сне я хожу по берегу моря. Почему? Не знаю. Я уверен, что никогда не был на море. И про Херсон я никогда не слыхал. Ты врешь про Херсон. Мне снится какая-то деревня. Я не знаю, где она находится. Может быть, в твоём Херсоне? У меня часто болит голова. Там, наверху, они меня били. Очень сильно. Я просил не бить, но они не понимают нашего языка. Просто смеялись и продолжали бить. Думал, что подохну. Потом мне сунули книгу. Наверное, это был Коран. Старший ткнул в меня пальцем и сказал: «Махмуд». Вот и всё. Потом меня вытаскивали ещё пару раз. Заставляли читать эту книгу. А я не мог. Там вместо букв червячки какие-то. Как можно читать по червячкам? Меня снова избили и опустили сюда. Здесь было много людей. Они умирали и оставались здесь жить по нескольку дней. Я тоже хотел умереть, но у меня ничего не получалось. Понимаешь? – Толик сдвинулся с места и вплотную приблизил своё лицо к лицу Павла, – у всех получалось, а у меня нет!

Коробов подумал, что сейчас сам тронется умом. Он хотел было оттолкнуть от себя Толика, но тот вдруг успокоился и, порывшись у стены, извлёк кусочек плоской лепёшки. Сдунув с ломтика песок, протянул его Пашке:

– Тебе надо поесть. Я спецом для тебя заныкал. Мало ли? – вероятно его глаза уже давно приспособились к темноте и он заметил нерешительность в глазах товарища, – жуй, Паха. Давай я лепёху водой смочу? Легче жевать будет. – поколдовав над ведром, снова протянул размякший хлеб растерянному Павлу. – На! Ты его рассоси и по кусочкам захавай. Не торопись, братишка. И не вздумай ни с кем делиться. Обойдутся они. – Быстро оглядевшись по сторонам, снова приблизился вплотную, – с ними надо постоянно на стрёме быть. Я их еле уговорил хотя бы лепёху тебе оставить…

Пашка не смог справиться со всепоглощающим ужасом. Силы оставили его. Он даже не смог оттолкнуть от лица пахнувшую мочой ладонь с кусочком хлеба. Просто шагнул в ту самую бездну, от которой совсем недавно хотел спасти своего несчастного товарища.

Глава 2. Исповедь Толика

Пашка давно проснулся, но не спешил открывать глаза. Он понимал, что оттягивать «встречу» с Толиком глупо, и всё же решил подольше пожить вне общения с товарищем по несчастью. Ему даже подумалось, что неизбежное знакомство с надзирателями не так его угнетает, как перспектива сосуществования с полоумным соотечественником. В моральном плане, конечно. «Угораздило же меня…, – мысли парня всё ещё не вернулись к привычному ритму и потому текли вяло и равнодушно, не желая соблюдать последовательность. – Что я за человек? Не человек, а чудовище какое-то. Плен? Почему именно я? Да ещё в одну яму с умалишённым. П***ц, какой-то! Хреново, что голова плохо соображает. Да и с памятью моей что-то стало. Как в той песне. Стоп! В какой песне? – Пашка напряг мозг, но от этого ещё сильней зазвенело в ушах. – Нет. Не помню. Да и неважно. Да! Ротный! Надо постараться вспомнить как его звали. Наверное, тогда будет легче вспомнить всё остальное. А сейчас только обрывки какие-то. Так и рехнуться можно. Нельзя торопить события. – Видимо, мысли завершили некий цикл и вернулись в самое начало. – Чудовище! Может и в самом деле есть некто, кто следит за нами? И наказывает, если человек сильно провинился? Крест! Аннушка, прощаясь, дала мне крестик! Он должен быть на мне. Точно! Его никто у меня не забрал. Не нашли. Ни в военкомате, ни в учебке. – Пашка, не открывая глаз, осторожно дотронулся до груди и почувствовал твёрдый бугорок под курткой. Слабое ощущение счастья теплом отозвалось в сердце. – На месте. Стоп! Аннушка, крестик, военкомат, учебка! Я начинаю соображать! Неужели дело было в крестике?». Парень хотел было продолжить свои размышления, но в этот момент почувствовал, что восстанавливается не только душевно, но и физически. Что поделаешь? Природа берёт своё. Он не успел открыть глаза, как почувствовал осторожное прикосновение руки и негромкий голос:

– Просыпайся, братан! Тебе поесть надо, иначе никогда не поправишься.

Пашка даже вздрогнул от неожиданности: Толик сидел с боку и протягивал ему глиняную плошку, доверху наполненную каким-то месивом. Сосед, по-своему истолковав судорогу Коробова, понимающе кивнул:

– Ну да. И на вид полная х**я, и на вкус такая же хрень. Я себе на самом донышке оставил. Перебьюсь. Тебе щас нужнее. – Словно стерев с лица непрошенную улыбку, строго продолжил. – Ты без этого варева долго не протянешь. Что я без тебя делать буду? А вместе нам легче. Не переживай, тебе только запах вдыхать поначалу нельзя. Проблюёшься с непривычки. Но ты себя заставь. Я тоже дня три к еде прикоснуться не мог. Потом привык. Тут, брат, разносолов не бывает. Это я точно знаю. – Снова улыбнувшись какой-то тихой улыбкой, предложил, – хочешь, я тебе ноздри зажму?

Пашка всматривался в лицо товарища и не верил своим глазам. Рядом с ним сидел всё тот же измождённый и оборванный, но абсолютно адекватный человек. Стараясь не смотреть на содержимое плошки, Коробов опёрся спиной на стену и смущённо спросил:

– Толик, а где здесь туалет?

Тот с готовностью поднялся с корточек:

– Лежи. Тебе пока ещё рано резко двигаться. Я тебе сейчас ведро подам. Ты не думай, это не то ведро, в котором они нам хавчик спускают. Я для верности на них разные буквы нацарапал. – Вручая Пашке ржавое ведро, ткнул грязным пальцем в боковину. – Видишь? Буква «сэ». Сортирное, значит. А на чистом я букву «хэ» написал. Для хавчика. Только зря я старался. У них там совесть какая-никакая, но осталась. А может, просто нельзя на кухню парашу носить. Не знаю. Я даже не знаю, что там за кухня такая. Ты когда п**шь, руки песочком протри. Воду расходовать нельзя. Её не каждый день дают. А песок сюда, наверное, ветер заносит. Завсегда чистый. Куда грязный девается, ума не приложу. Сколько здесь живу, ни разу песок наверх не подавал…

Пашка неловко улыбнулся:

– Отвернись. Стесняюсь я…

– Ладно.

Позавтракать всё же не удалось. После второй горсти месива Пашку, что называется, вывернуло наизнанку. Толик с сочувствием прокомментировал:

– Оно и понятно. Руки бы ихнему повару пообрубать. Или начпроду. Да толку-то? Ладно. Ты и лицо песком протри. Он мелкий, не оцарапает. Я пока приберу.

Наведя кой-какой порядок, Анатолий привычно опустившись на корточки заговорил, даже не собираясь спрашивать, хочет ли новый товарищ слушать его или нет. Видимо, истосковавшись по общению с людьми, он наслаждался возможностью поговорить с соплеменником. Его речь была сбивчивой и непоследовательной. Толик то и дело перескакивал с одной темы на другую, постоянно забывая, о чём говорил минуту назад, внезапно прерывая новый эпизод из своей жизни и возвращаясь к, казалось бы, уже забытому фрагменту повествования. Однако Павел внимательно слушал соседа, не прерывая вопросами или замечаниями. И не только потому, что боялся спровоцировать приступ душевной болезни. Он интуитивно хотел почерпнуть нужную для него информацию из путаного, местами противоречивого рассказа Анатолия. Какую и зачем? Коробов и сам не знал этого. Одно он знал наверняка: Толик – единственный источник сведений о жизни в подземной тюрьме. И отделив зёрна от плевел, можно будет хоть как-то спрогнозировать своё будущее. Потом. Когда окрепнет мозг и восстановится память.

Старожил зиндана начал в привычной для него манере:

– Вот ты спросил, когда я в плен попал? Дурацкий вопрос. Друзья так не спрашивают. Я же тебя не спрашиваю, когда ты попал в плен? Не спрашиваю, потому что знаю: дня два или три назад. Или четыре? Забей! Про тебя я всё помню и знаю. А вот про себя…, – Толик умолк на пару секунд и, видимо, приняв важное для себя решение, продолжил почти шёпотом, – про себя мне говорить не велено. Но я плевать хотел. Расскажу. Я здесь нахожусь по заданию. Я – разведчик. А тебя просто наши бросили. Даже искать не стали. Не нужен ты никому. И вся надежда только на меня. – Не дождавшись реакции товарища, Анатолий, коротко вздохнув, заговорил обычным тоном. – Помнишь нашего старшину? Он ещё тогда на меня наорал. Мол, плохо я свою трубу начистил. Не до самого блеска. А откуда блеску взяться, если у меня асидол стырили? Вот я и почистил её зубной пастой. Не хуже получилось, но всё равно наорал. Козёл! Вернусь с задания, попрошу, чтобы его на губу посадили. Или в зиндан. Хотя…, вроде не было у нас зинданов. Ну так вот, Андрюха подходит и говорит, мол, давай Толян, сгоняй за сигаретами в дукан. Даже деньги дал. Ну, в тот, что сразу за колючкой. Я и пошёл. А чо? Все всё время ходили, и ничего. Нас афганцы цветами встречали. Ну, когда мы в этот город входили. Там человека четыре местных было. Я в очередь встал, а очнулся уже в барбухайке. Связанный. Зачем они меня связали? Я же по заданию? Ладно. Утром меня под руки подхватили и в дом повели. Мужик сидит в ихней шапке, на наш берет похожей, чай пьёт, лопочет на своём бабайском. Медленно так… Ладно, хрен с ним. Потом со мной ещё двое пацанов было. Везли куда-то, но только по ночам. Артур и говорит: «Бежать нам надо!». Я на него как на дурака смотрю, куда бежать-то? Горы вокруг. Холодно было. Правда, афганцы нам одеяла дали. Ты не думай, не под расписку. Просто так. На слово поверили, что с возвратом. Я спал тогда, а Артур…, он выполз из норы и дёру дал. Да не просто так, а охранника у выхода замочил и автомат его с собой прихватил. Меня и второго пацана ночью подняли и крепко избили… Артура приволокли днём. Ноги привязали к пикапу и волоком во двор, значит… Мы уже не в горах были. Сидим во дворе, там весь пол глиняный, как будто в доме, а не на улице. Каждого привязали за одну руку к столбу. В горах-то холодно, а здесь другое дело. Там деревья росли, как в саду, а нас на самый солнцепёк усадили. Наверное, думали, что мы намёрзлись. Артура метрах в пяти от нас за ноги на дерево подвесили. В тени. Он долго дёргался. Второй-то смеяться начал, а мне совсем не смешно стало. Погано на душе. Может, если бы на пару дёрнули, то смогли бы и удрать. Ты как думаешь, Паха? Я Артура подставил? Как по-твоему? – Увидев, что Коробов кивнул, обрадовался, явно истолковав ничего незначащий кивок в свою пользу. – Вот и я думаю, что не должен был он на меня обидеться. Втихую, получается, смотался. В одиночку далеко не уйдёшь. Теперь Артур это знает. Да! Старшина приходил, трубу мою приносил. Только на фига мне там этот инструмент? Духи старшину не заметили. Иначе его бы тоже привязали. А трубу, наверное, забрали себе. Сам знаешь, у них медь и бронза – самый ходовой товар. Не помню, как там дальше было. Помню, что приехал за мной тот самый афганец, который здесь у нас, значит, за старшего. Артура уже с дерева давно сняли. Этот мужик долго на нас смотрел. Потом в меня пальцем ткнул и деньги хозяину отсчитал. Отслюнявил. У него толстая пачка афошек была. Без слюней никак не отсчитать. Давай, Паха, я тебе воды дам? А то ты бледный какой-то, – дождавшись, когда товарищ напьётся, продолжил как ни в чём не бывало, – Здесь, в принципе, нормально. Если бы не били. Впервой, когда меня отсюда вытащили, я подсчитал, что нас, шурави, советских, значит, шесть человек. Все бородатые, худые. А воняет от них, как от козлов. Духи платками морды заворачивают, чтобы запах отбить. В тот день нас на реку вывезли. Она где-то недалеко. Езды минут пять. Не больше. И дорога накатанная. Мы помылись и постирались. Охранники нам даже кусок мыла один на всех дали. Наше мыло. Хозяйственное. Потом назад привезли и построили. Духов человек шесть всего. Все с калашами. Но стволы не советские. Я таких раньше не видал. С рукоятками под стволами. Подходит к нам мужик в чёрном. Всё чёрное, только чалма у него на башке белая. И борода белая. Седая, то есть. Улыбается ласково, а глаза злые. Сверлючие такие… Что-то там сказал и книгу к нам протягивает. Тоже чёрную, но с золотыми закорючками на обложке. Я хотел было взять, посмотреть, что за книга. А тут один из наших, взял, дурак, и пнул её ногой. Будто это не книга, а футбольный мяч. Спутал, видать. Его охранники схватили, одежду сорвали и ножом, чуть короче сабли, по животу. Перевернули вниз животом и тряхнули, чтобы кишки вывалились. Орал он громко. До сих пор во сне снится, как он на солнце корчится и орёт. А нас избили и по ямам рассовали. С тех пор мне кажется, что вокруг меня что-то не так. Особенно, когда мне этого афганца сбросили. Тебя-то они по-человечески, на верёвке опустили. А его прям сбросили. Как мешок. Он и прожил недолго. Его первые дни часто наверх поднимали. Отму**ют, и снова сюда. Потом перестали. Только он всё равно помер. Ты спал, когда его вытаскивали. Я тебя будить не стал. Один хрен, ничем ты мне помочь не смог бы.