Горожане

Женщина подала голос:

— Не унижайся, Борис! Как-нибудь перемучаюсь, к утру, может, полегчает.

— К утру, к утру! — ворчливо передразнил ее муж. — Завтра ученый совет, ты разве забыла? А тебе никак нельзя на нем появляться…

Мужчина осекся, спохватился, что сказал лишнее, потом, после некоторых колебаний, подошел к Воронину вплотную, положил руку на плечо:

— Ну, так и быть, давайте начистоту. Ведь мы свои люди, не правда ли? Что и говорить, Сонечка не очень больна, вы правы. И если подойти формально, то на бюллетень рассчитывать не может. Но если по-человечески, по-хорошему, то от вас не убудет от того, что вы дадите ей справку. Ну, в самом деле, одной справкой больше или меньше.

— Да поймите, я не имею…

— Все понимаю, дорогой, все понимаю. Иначе я не стал бы говорить с вами так доверительно. Мне кажется, и вы должны меня понять. Вся беда в том, что в поликлинике, куда Сонечка прикреплена, ее врач сейчас в отпуске. А идти в районную… ну, вы сами представляете, какой там конвейер… и никаких различий не делают, кто перед ними. В общем, только поэтому и пришлось вас вызвать. Мне кажется, вы человек вполне интеллигентный…

— Извините, меня ждут больные, — резким голосом, давая понять, что дискуссия окончена, отрезал Воронин. — Зоя, ты идешь или остаешься?

— Очень, очень жаль, — холодно заметил мужчина. — Люди должны помогать друг другу. Вы мне окажетесь полезным, может, и я вам когда-нибудь пригожусь. Очень жаль, что я ошибся.

Воронин не отвечал, вышел в коридор, принялся на ходу надевать шинель, но от волнения и злости запутался в рукавах, мысленно чертыхнулся. За дверьми надрывалась собака, словно стремилась своим лаем договорить то, чего не успел сказать хозяин.

Сергей Иванович вышел на лестничную клетку и, дождавшись Зою, сказал ей сердито:

— Ну, что ты расселась, словно в гостях у тетушки?.. Давно надо было встать и уйти, разве не понятно было, что от нас хотели?

Зоя обиженно надула губы:

— Ничего особенного они не хотели. Подумаешь, справка. Она ни к чему не обязывает. А им, может, она пригодится…

— Конечно, пригодится! Ты все еще ничего не поняла?

— Где уж мне, дуре необразованной! — окончательно обиделась девушка.

Воронин понял, что надо давать обратный ход:

— Ну-ну, ладно, я погорячился. Нам теперь надо найти автомат, позвонить в диспетчерскую.

— Вот и идите сами, если такие гордые. Не хотели говорить из квартиры, теперь бродите по переулкам. А автоматы небось все поломатые.

«Поломанные», — хотел было поправить Воронин, но удержался.

Телефон он нашел быстро. И, удивительно, он был исправен, впрочем, эти автоматы новой конструкции были гораздо надежнее старых, дозвониться по ним стало проще.

Римма обрадовалась его звонку, потом стала, выговаривать:

— Куда вы пропали? Уже три вызова на вашу машину. Записывайте!

Когда Воронин сел в «рафик», Егорыч и Зоя угрюмо молчали.

Воронин решил все-таки выяснить отношения с Зоей. Это не дело, чтобы она дулась на него, но в то же время спускать с рук ее безалаберность тоже не стоит. Он осторожно начал разговор с того, что им волей-неволей приходится не только оказывать медицинскую помощь, но и разбираться во всяких житейских случаях, иногда — запутанных и неожиданных.

Зоя откликнулась очень агрессивно:

— Сами жить не умеете, так не завидуйте другим!

Воронин растерялся, не сразу нашелся что ответить. Потом решил уточнить на всякий случай:

— А кто умеет?

— Ну, эти, у которых мы сейчас были.

— Значит, они умеют жить?

— Умеют, — с вызовом, упрямо повторила Зоя.

— А как ты это определяешь: по зарплате или по марке телевизора?

— При чем тут зарплата? У некоторых и зарплата маленькая, еще меньше, чем у вас, а все у них есть и все они могут достать. В общем, живут в свое удовольствие.

— И ты что, завидуешь им? — настойчиво допытывался Сергей Иванович.

Зоя вместо ответа пренебрежительно пожала плечами: что, мол, говорить с человеком, который не понимает самых элементарных вещей. Потом порылась в сумочке, достала помаду, отвернулась и стала подкрашивать губы. Когда Зоя сердилась, бледно-голубые ее глаза еще больше светлели, или, как говорил Воронин, оттаивали.

Егорыч, не принимавший участия в разговоре, вдруг подал голос:

— Это завсегда называлось одинаково: блатмейстерские отношения. Блат — дело великое, сильнее всякой зарплаты. Что деньги? Сейчас они есть у всех. Телевизоры покупают цветные, проигрыватели — эти, с ящиками, от которых звук по всей комнате…

— Стерео, — подсказала Зоя, не оставляя своего занятия.

— Вот-вот, это самое, — обрадовался шофер. — А поди купи где-нибудь рыбки красной, особенно к празднику, или фруктов каких, ежели весной. Гляжу: вчера апельсины тащат из магазина — полными сетками, картошку берут и то помене. Да, деньги сейчас у людей есть…

— А ты вроде и не рад этому? — спросила Зоя.

— Почему — не рад? — обиделся Егорыч. — Всем хорошо — и мне тоже хорошо. А есть люди, которым обязательно нужно, чтобы у них было лучше, чем у других, уже сегодня хотят пожить при коммунизме. А посмотришь — сами-то они лучше других?.. Не-ет, не лучше, а некоторые — так и наоборот.

— К чему это ты? — снова перебила Зоя.

— А к тому, что ты еще молодая и голова у тебя забита всякой дурью.

— Ну, начинается, — с раздражением огрызнулась девушка. — Опять воспитывают! Дома учат, на работе учат, в кино пойдешь — и там учат. Такая тоска — хоть вешайся.

Она произнесла это с неподдельным отчаянием, и Воронину вдруг стало смешно. Прав Егорыч — голова у нее забита мусором, но девчонка-то еще совсем молодая. Для нее из двух незнакомых парней лучше тот, у кого есть замшевая куртка, — что с нее спрашивать?

Воронин решил сменить тему разговора, спросил у Егорыча, когда они будут обмывать машину. Позавчера ее перекрасили — провели вдоль корпуса ярко-красную широкую полосу, трапецией закрасили дверцу. Вид получился хоть куда.

— Мне бы лучше фонарь правого поворота поскорее поставили, — проворчал Егорыч. — Любой гаишник может остановить — и тогда топайте пешком через всю Москву.

— Теперь машина что надо, клевая, — похвалила Зоя.

— Клевая, плевая! Ну и слова! — возмутился Егорыч. — Как у папуасов.

Зоя не нашлась что ему ответить, да и не успела: машина уже подъехала к пятиэтажному блочному дому.

Дверь открыл мужчина лет сорока, в синей застиранной олимпийке и мятых хлопчатобумажных брюках. Несколько секунд он с недоумением смотрел на Сергея Ивановича и на Зою, потом отступил в глубь коридора, молча пригласил их зайти.

Вход в комнату и на кухню был завешан портьерами, на полу лежали темно-красные дорожки. Из кухни доносился въедливый запах жареной рыбы. Мужчина отодвинул рукой портьеру и, не говоря ни слова, жестом предложил зайти в комнату.

На полу играл кубиками мальчонка лет пяти, бледный, с растрепанными волосами, правая щека его была измазана зеленкой. На диване, плотно укрывшись голубым ватным одеялом, лежала женщина; по блеску в глазах, неестественно-багровым щекам было видно, что у нее температура.

Сергей Иванович попросил у Зои градусник, сел на шаткий стул рядом с диваном:

— Ну, что случилось?

Женщина долго и протяжно закашлялась, выпила из граненого стакана воды и начала рассказывать:

— В общем, стирала я. В пятницу было это, после работы. Стала простыни вешать на балкон, чтобы промерзли на морозе. Ну и была, видать, распаренная. И простудилась, значит. Чувствую — жар. Пошла, значит, к соседке, градусник попросила. Померила — тридцать восемь и пять. Ну, а на работу мне в тот день было не идти. Отвела ребенка в сад, в магазин сходила и стала лечиться. Но, видать, не помогло.

Сергей Иванович терпеливо выслушал, потом спросил:

— А что вы принимали? Аспирин, этазол?

Женщина махнула рукой:

— Я таблетками сроду не пользовалась. Я по-своему лечусь, по-простому. Вскипячу ведро воды, брошу пачку соды. Накроюсь чем-нибудь с головой и дышу паром, терплю, покуда можно. А потом выпью «горькой» стакан, надену все что есть — и под одеяло.