Горожане

Да, кстати сказать, Лену не особенно донимали расспросами: наконец и у нее, Василенко, появился кто-то, и слава богу, давно бы так.

2

Вообще-то в отделе относились к Лене хорошо, и не только потому, что жалели. Она, пожалуй, была единственной среди чертежниц, кто воспринимал свою работу не как временное прибежище. Другие, совмещая работу с учебой, высчитывали, сколько еще месяцев им оставалось «торчать в этой конторе» — так обычно называли девчонки институт по проектированию зрелищных зданий и спортивных сооружений. Лена не высчитывала; и без того знала: много — и все реже вспоминала о своем решении: лишь только Машенька немного подрастет, восстановиться на заочном…

Как-то само собой получилось, что она всегда помогала, если у кого-нибудь не ладилось с чертежом. Помогала без долгих уговоров и словно бы незаметно. Хотя если чертеж не получается или ты не укладываешься в график, то на все, как говорится, согласишься, даже назидательные слова стерпишь.

Однажды, когда Светлана Гаврикова попросила, чтобы Лена раскрыла ей свои профессиональные секреты, та смутилась. Какие еще там секреты, что ты сочиняешь? Но все обстояло не совсем так, один секрет у нее все-таки был. Лена  л ю б и л а  чертить. Она умела представить чертеж в целом, владела пространственным мышлением, которое позволяло ей на огромном листе ватмана мысленно разместить основные узлы так, что все они соединялись в единый ансамбль.

В институте еще на первом курсе Лена удивлялась, как это девчонки  н е  в и д я т  чертеж. Считают, размечают заранее, а когда чертеж готов, получается чепуха: то какой-нибудь узел оказывается явно не на месте, раздражает, то угол листа пустой, «провисает» — тоже не дело. Но все это еще, как говорится, полгоря. Насмотрелась Лена на муки, когда кто-нибудь из подружек заканчивал чертеж — вот он почти готов — и вдруг беда: рейсфедер подвел, оставил подтек, та схватит бритвочку, станет подчищать, да в сердцах еще сильнее намажет, — считай, дальше толку не будет, все пойдет через пень-колоду. И еще одно правило усвоила Лена: пока полностью не придешь в себя, за рейсфедер лучше не браться.

Однажды она не удержалась, расхвасталась, назвала себя ученицей Рябова. Тут же поняла, что прозвучало это хвастливо, но все пропустили фразу мимо ушей, видно, фамилия Рябова никому ни о чем не говорила. Значит, никто не учился в МИСИ — иначе имя это врезалось бы в память. В инженерно-строительном Рябова знал каждый — его любили, боялись, его прославляли и проклинали, слагали о нем легенды. Седенький, сухонький, небольшого роста, с ясными голубыми глазами, правую руку он всегда прикладывал к уху, чтобы лучше слышать, Рябов был подчеркнуто строг и сразу же сообщил, что его предмет любит усидчивых и аккуратных, предупредил, что многим, наверное, будет трудно, но пусть лучше трудно сначала, на первом курсе, зато потом станет легко, а не наоборот. Старика слушали недоверчиво, да и невнимательно: мало ли кто о чем на первой лекции говорит, поживем — увидим.

Угрозы свои Рябов привел в исполнение довольно скоро — после первого домашнего задания. Он прошелся по рядам, отпуская короткие, но выразительные реплики. От беглого и как бы невнимательного его взгляда ничего не укрывалось: ни подчистки, ни толщина линий.

Случилось однажды и у Лены объяснение с Рябовым. Он присматривался к ее чертежам, но молча, не высказывая замечаний. И вот однажды, после одного из занятий, когда Рябов произнес патетическую речь о том, что черчение не ремесло, а искусство, что для некоторых оно, конечно, и ремесло, для тех, у кого грязный, неухоженный рейсфедер и все линии — одинаковой толщины, но бывают — старик пожевал при этом губами, — да, бывают люди, у которых линии на чертеже имеют несколько градаций: есть линии тоненькие, словно их и не тушью начертили, а волос упал на бумагу, а есть толстые, а есть и еще потолще. Рассуждения эти легли Лене на душу. Домашнее задание она выполнила с особым старанием, а перед тем, как сесть за работу, вычистила рейсфедер до чистоты идеальной. Меньше всего она думала о похвалах Рябова — просто было и приятно и радостно, когда на ватман ложилась тонюсенькая ниточка туши.

Рябов не мог не заметить ее стараний. Но прореагировал довольно странно: ткнул пальцем в те линии, что были сделаны тоньше других, и спросил у Лены: «Тушь? Карандаш?»

— Тушь! — ответила Лена, немного задетая подозрениями преподавателя. — А вот мы сейчас и проверим, тушь это или не тушь, — умиротворенно проговорил Рябов. — Возьмем ластик и проверим.

Убедившись, что здесь именно тушь, старик воздержался от обычных своих сентенций. Но с тех пор Лена ходила у него в любимицах. Правда, Рябов спрашивал с нее строже, чем с других, но и подсказывал ей многое из того, о чем с другими говорить считал бесполезным. Именно от Рябова Лена научилась тем мелочам, секретам, которые есть в каждом деле и которые поистине преображают ремесло в искусство, ибо кому, как не творцу, решать, чем является ежедневное его занятие — тяжким бременем или легкой ношей, не всегда, впрочем, легкой, но приятной, или, если быть еще точнее, необходимой.

Так у Лены обстояли дела с профессиональными секретами. Впрочем, иногда и они ее не спасали. Время от времени Машка болела, Лена оставалась дома, а в график отдела недельные простои вовсе не включались. Иван Филиппович, начальник отдела, что-то неуверенно мямлил, и все же смысл его увещеваний был яснее ясного: конечно, все мы понимаем, как трудно одной с ребенком, и это ужасно, когда дети болеют, но, поймите, квартальный план у нас горит, и хорошо ли, если двенадцать человек будут страдать из-за одного, — словом, соберитесь, голубушка, с силами, поторопитесь, мы все на вас надеемся.

И Лена торопилась — в обеденный перерыв или в субботу, оставляя дочку в саду, — не таскать же ее каждый раз к свекрови… План — это прогрессивка, а прогрессивка — это тридцать два рубля, которые не были для Лены с неба свалившимся подарком — она задолго до копейки распределяла эту сумму.

И все же как-никак, а с планом Лена управлялась. Хуже было другое — когда рабочий день кончался, она чувствовала себя пленницей Машки, рабой собственного ребенка. Никуда не пойти, никуда не отлучиться. Девчонки в отделе говорили о новых фильмах, о каких-то выставках в Сокольниках, Лена слушала, и ей казалось, что происходит это не в Москве, за несколько остановок от ее дома, а где-то очень далеко, в другом городе.

У нее складывались сложные отношения с комсомольским секретарем Игорем Смирновым. Прежде комсоргом института был Володя Костромин — парень спокойный и добродушный. Но руководство он, видно, не устраивал: вялый какой-то, безынициативный. При нем комсомольские собрания проходили обычно в рабочее время — собирались незадолго до конца работы и за полчаса прекрасно управлялись со всеми вопросами. Правда, начальство этому противилось. Смирнов пошел на уступку, согласился, чтобы собрания проводили после работы. Ничего, конечно, из этого не вышло: многие рвались домой и причины называли настолько убедительные, что казалось, задержится человек на одну минуту — и случится нечто непоправимое. Лена сочинять не умела да и не любила, поэтому, когда она объясняла Игорю, что должна забрать дочку из детского сада, тот всегда сердился: «Неужели некому, кроме тебя?», — хотя, кажется, не мог не помнить ее объяснений: да, некому, представьте себе, некому!.. А впрочем, почему он должен об этом помнить?

У Игоря был ярко-синий модный пиджак с блестящими металлическими пуговицами (отец привез из-за границы), чемоданчик «дипломат» и красивая шариковая авторучка с девушкой, которая то снимала, то надевала купальник. Игорь охотно демонстрировал ручку всем и каждому, несмотря на преувеличенно громкие негодования девчонок…

Впрочем, далась ей эта ручка! Лена не привыкла никого осуждать, тем более за такие пустяки. Ее раздражало другое: Игорь был энергичным, бесцеремонно энергичным. Он вечно куда-то спешил, вид его говорил о неукротимой жажде деятельности. И это было особенно смешно: числился он, в нарушение всех бухгалтерских законов, на каких-то двух полставках, обязанности у него были неопределенные, и работой он себя явно не перегружал, даже норовил увильнуть от поручений, ссылаясь то на срочный вызов в райком комсомола, то на семинары, которых, даже учитывая кипучую энергию Игоря, случалось подозрительно много. Однажды Игорь неожиданно понадобился кому-то из начальства. Лену попросили дозвониться в райком, вызвать Игоря — слишком он прозаседался. Лена позвонила в приемную, объяснила, в чем дело. Потом долго сидела в некотором смущении: никаких семинаров в этот день в райкоме не было. Первым ее желанием было позлорадствовать: попался, голубчик, с поличным! Потом милосердие взяло верх, Лена сказала, что Игоря искали и не могли найти, но с тех пор, слушая пылкие выступления комсорга, Лена смотрела на него снисходительно и недоверчиво.