18x9

Помогая юному существу совершать эти крошечные победы, мы вместе с ним создаем новые формы жизни, творим историю человечества, продлеваем жизнь на Земле. Ведь, уйдя с тренировки или с урока физической культуры победителем в малом, он идет в мир творцом великого, самого великого в мире – собственной жизни. Мы, учителя физической культуры и тренеры, задаем этот темп – жить во что бы то ни стало, верить в победу и добиваться результата. Мы боги, не меньше.

Может быть, это уже профессиональная деформация – так думать и рассуждать, но я убежден в своей правоте. Дело всей жизни – вносить свою малую лепту в сохранение основ советского, российского воспитания, воплощать идею нашей великой школы и ее лучшие образовательные традиции.

Я, обычный среднестатистический человек, причастен к этому великому делу – созданию через спорт человеческой культуры, человеческой личности. А значит, я тоже частичка великого. И это меня вдохновляет. Наше дело – вслед за учителями и пророками до капли отдавать все свое существо идее человеческого блага и счастья. Не меньше, поверьте! В нашей культуре и менталитете только так, только по максимуму, только в масштабах Вселенной – иначе нельзя, иначе вырождение. Дружба людей и народов; развитие силы духа, сердечной теплоты и благожелательного общения между людьми.

Техникум, в котором трудился Мастер, был кузницей таких учителей. Он создавал бренд «Сделано в СССР».

Ставя мне оценку, Мастер сказал:

– Зайди-ка ко мне после экзамена. По поводу поступления. Я тебе дам кое-какие контакты.

Я был его любимчиком и очень этим гордился.

– Хорошо, спасибо, – ответил я, уже твердо зная, что в академию Лесгафта поступать не буду. Решение было принято. Но зайти следовало обязательно, чтобы попрощаться с наставником и поблагодарить его за все, что он для меня сделал.

Когда вышел последний студент, я выдержал паузу и зашел в аудиторию. Горский даже не посмотрел на меня, задумчиво глядя в окно. Я никогда его таким не видел, и это вызвало у меня тревогу, какое-то нехорошее предчувствие. Потом я узна́ю, что это был последний экзамен, который он принимал у своих студентов…

– Владимир Александрович, я не пойду в Лесгафта, – сообщил я ему, войдя в аудиторию и нарушив его молчаливую задумчивость. – В общем, я решил уехать домой – в Псковскую область, в свою школу. А для этого мне не нужна академия, хватит и техникума. Меня там ждут. Есть место.

Зимой я проходил практику в своей родной сельской школе. За месяц работы успел всех учеников от мала до велика заразить волейболом. Пообещал деревенской ребятне, что летом получу диплом, и с осени откроем на базе школы волейбольную секцию. Меня ждали. И я с нетерпением рвался к ним.

Эта маленькая родная школа, со спортзалом в размер волейбольной площадки, где я в первый раз взял в руки мяч, маленькая школа с маленькими людьми теперь становилась моей жизнью, моей судьбой. Все большие надежды о великой судьбе были разрушены и потеряны. Я смирился со своим предназначением. Но это чувство смирения перед неудачей почему-то уже начинало греть мое сердце, еще безотчетно и бессознательно; внутри что-то загоралось, и я это чувствовал. В этом смирении перед судьбой я снова стал обретать нечто большое, уж совсем безграничное. Но пока я этого не осознавал до конца, а понимал только, что хочу делать и поступать именно так, а не иначе.

Теперь следовало сообщить об этом Горскому и выслушать его мнение, для меня необходимое, но уже ничего не способное изменить. Я твердо решил, что уезжаю в деревню, оставляя все свои перспективы большого города и большой мечты. Домой.

– Ну, если ты принял такое решение, то академия тебе действительно, пожалуй, не нужна, – сказал Мастер, спокойно выслушав мою прощальную тираду и даже не посмотрев в мою сторону. – Но только если ты твердо уверен. Если чувствуешь, что прав, надо действовать.

Складывалось ощущение, что он говорил сам с собой – и, как выяснилось позже, так оно и было. Тогда он, как и я, решился на что-то, впоследствии навсегда изменившее его жизнь.

Я думал, что этим сообщением его обижу, ведь он все четыре года твердил, что мне нужно обязательно учиться дальше, что у него есть в академии друг-преподаватель, с которым они вместе играли, ездили на сборы, и чего только там у них не было… Все это он нам по кругу рассказывал каждый год и не по одному разу, обещал помочь мне с поступлением и так далее и тому подобное. А тут я заявляю, что в Лесгафта не иду… Произнося это, я испытывал чувство вины: Мастер не раз говорил, что надо вооружаться знаниями и сражаться за нашу идею с новомодными течениями, которые заносили нам откуда-то со стороны Запада современные преподаватели, отказавшиеся от статуса «учить» и принявшие статус «предоставлять услугу». Столько раз я все это слышал! А тут нате: «не хочу учиться, а хочу жениться…»

Но, к моему удивлению, Горский не обиделся, а как будто даже обрадовался.

– Неважно, где ты будешь жить, – произнес он спокойным твердым голосом, – в Питере или в псковской глубинке. Будешь ли ты воспитывать интеллигентов или детдомовцев, больших спортсменов или деревенских пацанов, – это неважно. Важно, чтобы ты любил что-то в этой жизни больше, чем себя самого. Нашел бы в ней ценность и поставил ее выше мечты о теплом месте, понимая, что делаешь нечто большее, чем предоставляешь услугу.

Все, что он мне тогда сказал, я понимал внутренним чутьем, но смысл еще не вполне осознавал. Это случилось позднее, когда я уже стал учить детей и когда пришлось самому становиться на защиту этого статуса – учить и воспитывать, а не оказывать услугу, как теперь принято в нашем реформированном – или рафинированном, на манер новомодных педагогических парадигм, – образовании.

– Главное, – говорил Мастер, – найти правильную ценность, понимаешь? Поверить в нее, осознать, что ты имеешь право утверждать эту ценность в жизни. И, поверив в ее достоинство, добиваться своей цели до конца. Все! Надо отделять главное от второстепенного. Надо понять это. И я хотел, чтобы вы это поняли, чтобы осознали: любовь, дружба, верность и преданность – это не приправа, которая добавляется нами по настроению и вкусу. Понимаешь? И это не услуга. Я говорю не только о любви к женщине, детям и родителям. Вообще ко всему! К волейболу тоже, к мячику, с которым ты играл ребенком. Даже к запаху спортивного зала. Все это любовь! Волейбол, думаешь, – игра? Нет, дорогой мой! Это твои руки, твое сердце, твоя сила, с помощью которой ты утверждаешь себя как личность. Ценность заботы о другом человеке, о культуре и своей стране – это самое великое, что у нас есть. Конечно, можно и дружбу, и преданность своему делу, и принципы пристроить к ценности теплого благополучия, отмахиваясь от всего: мол, моя хата с краю. Можно! Но так делают те, кому все это недоступно в принципе, кто никогда не ощущал в себе чувства собственного достоинства, а если и ощущал, то, в конце концов, трусливо все это предал, как Иуда Христа.

Горский умолк, задумавшись, и продолжил:

– Как посмотришь, так вроде у них все хорошо. Как у нашей новой директрисы: вон какая машина у нее, видел? Молодец, что тут скажешь… А ведь она с порога вчера заявила, что мы теперь будем жить и развиваться в новой образовательной парадигме, современной, демократической. Мы, видите ли, отныне не учителя и преподаватели; мы теперь не учим, а «предоставляем образовательную услугу». Слышал? Услугу. Вряд ли такое можно заявить, будучи счастливым человеком. Нет, так можно сказать только от внутренней пустоты… Вы, говорит, предоставляете образовательную услугу… – Горский ухмыльнулся, произнеся это, и поморщился. – А я ей отвечаю: нет, дорогая моя, никаких услуг я никому не предоставлял и предоставлять не буду!

Он снова умолк и глубоко вздохнул.

– Нет, – продолжил он уже совершенно спокойно, как бы ставя точку в своем символе веры, только что обозначенном в моем присутствии. – Любовь – это не антураж, верность, преданность и дружба – это не услуга. Это основание жизни! Фундамент! Камни, из которых состоит все самое ценное в человеке. Вся жизнь зиждется на этом. На этих смыслах. Абсолютно вся! Вот, определись с этим. А когда определишься, тогда езжай куда хочешь. И везде будешь человеком, нужным и себе, и другим.