Листопад

— Скажи ему, пусть приказывает своим гадам быстрее складывать оружие, — сказал подпоручик комиссару. — У нас очень мало времени, а вы тут уж очень разговорились.

У немца первое напряжение спало. Он успел овладеть собой, поняв, что партизаны с ним сейчас ничего плохого не сделают, заметно оживился.

— Камрад, — обратился он к Валетанчичу, — позвольте спросить вас…

— Ты сдаешь свой батальон этой девушке, — напомнил ему подпоручик. — Она уполномочена нашей партией принимать капитуляцию, и ты с ней можешь вести переговоры.

Капитан еще раз с любопытством посмотрел на Ранку.

— Камрад комиссар, — сказал немец, — мои солдаты желают сдаться в плен, но при условии, что вы оставите им личные вещи, ранцы…

— Это уже теперь наше дело, что мы оставим твоим солдатам, а что нет. Пусть скажут спасибо, что мы оставляем им жизни.

— Спасибо, камрад комиссар, — ответил капитан, вытирая вспотевшую шею. — У нас других условий нет.

— В таком случае сейчас же командуй своим солдатам, пусть оставят оружие там, где находятся, и выходят сюда, — сказала Ранка.

Капитан торопливо подошел к обрыву, остановился на выступе скалы, но потом передумал, отошел назад, точно испугался, что его снизу могут снять выстрелом из винтовки. Солдаты теперь стояли и смотрели снизу вверх. Капитан сложил ладони рупором и три раза прокричал одни и те же фразы.

— Ты правильно им сказал, что мы никого расстреливать не собираемся, — сказала Ранка, — но ты им не объяснил, что нельзя брать с собой что-либо из оружия. Ты им не скомандовал бросить оружие.

— Нет, камрад, я им не скомандовал бросить оружие, — согласился немец. — Мои солдаты, кроме ранца, в плен ничего с собой не берут.

— Все-таки ты им скомандуй бросить оружие, — настаивал Валетанчич. — Мне очень нравится, когда вы командуете своим солдатам бросить оружие. Эта ваша команда мне очень нравится.

— Камрад…

Валетанчич выругался, и капитан понял, что с этими дикими горцами спорить опасно. Он опять подошел к обрыву, снова сложил ладони рупором и принялся выкрикивать команды. Подпоручик Валетанчич стоял на один шаг позади офицера и наблюдал, как вражеские солдаты бросают оружие, каски, сумки с противогазами, лопаты… Партизаны выстроились вдоль обрыва в цепь, несколько минут молча наблюдали, как немцы покорно бросают на землю свою амуницию. И каждый в это мгновение, видно, думал, что не хотел бы видеть себя на месте тех, что в ущелье.

— Отвоевались, гады, — первым заговорил Жика Чаруга. Он стоял рядом со своим пулеметом, лицо его неистово пылало. — Теперь их погонят в те лагеря, которые они настроили для нас. Умно говорят старые люди: никогда не рой яму другим.

— Если бы меня спросили, я бы вырыл одну большую яму и всех фашистов туда поместил, — сказал боец с забинтованным лбом.

— И я такого мнения, только нужно бы предварительно поснимать с них обувь, — поддержал его боец по прозвищу Гибаница, поглядывая на свои ноги, замотанные в мешковину, и подмигивая комиссару. — Сколько дней я ждал подходящего случая, чтобы разжиться сапогами.

— У меня брюки совсем прохудились, — заметил партизан с перебинтованным лбом. — Но у пленных не возьму ничего, у них все ведь воняет…

— Сапоги не воняют, — пояснил Гибаница. — И оружие тоже не воняет. Кроме сапог я возьму еще и автомат.

— Все фашисты воняют, и все фашистское воняет, — настаивал боец с забинтованным лбом.

С ним никто не спорил. Бойцы успели перестроиться и теперь стояли сплошной стеной вдоль тропинки, которая выползала из ущелья.

Пленные шли мимо с поднятыми руками и опущенными глазами. Немецкий капитан стоял рядом с подпоручиком. Он с напряжением и страхом прислушивался к стрельбе. Снаряды рвались на другой стороне ущелья. Когда получался недолет, взрывы раздавались в самом ущелье. Немцы выходили медленно и выстраивались на небольшой ровной поляне.

Марко приказал Лазаревичу выставить сзади них пулемет. Пленные со страхом поглядывали на этот пулемет, будто боялись, что он может в любой момент заговорить. Солдаты знали, как это делается. Стоило только нажать на спусковой крючок, и смерть немедленно заработает. Она выслеживала свои жертвы, ждала подходящего момента.

И этот момент наступил.

В ущелье раздалось несколько пистолетных выстрелов. Валетанчич и капитан одновременно повернулись и посмотрели вниз. На том месте, где кончался снег и начиналась стена деревьев, недалеко друг от друга валялись двое. Они лежали поперек тропинки, и солдаты поспешно обходили их.

— Застрелились, — пояснил капитан Марко.

— А почему же ты не застрелился? — спросил его Валетанчич. — Во всяком случае, для порядочного человека смерть более почетна, чем плен. И я бы застрелился, если бы попал в подобную ситуацию.

— Германия потерпела поражение, гитлеровская Германия. Вот фашисты пусть и стреляются. Им ничего больше не осталось делать. Они рассчитывали иметь все, но ничего из этого не вышло.

— Ты говоришь: «Фашисты пусть стреляются», а ты разве не фашист? — спросил его Марко.

— Нет, конечно, не фашист, даже не немец.

— Даже! Это очень плохо, когда человек отказывается от самого себя, от того, кто он есть.

— Я ни от чего не отказываюсь. На самом деле я не немец, а австриец. Я родом из Вены.

— Для нас, партизан, это не имеет значения — из Вены вы или из Берлина, — ответил ему Марко. — Мы смотрим на человека вот с какой точки зрения: враг он нам или друг.

Капитан кивнул.

— Вас нетрудно понять. Вы имеете право всех нас презирать, всех, кто носит форму немецкого вермахта, и не верить нам. И если я скажу, что я антифашист, вы, конечно, не поверите мне, и вас можно понять. Но это так. Я никогда не разделял взглядов фашистов, даже будучи офицером их армии.

Спокойное выражение лица подпоручика изменилось.

Он с презрением посмотрел на капитана и иронически улыбнулся. Валетанчич всеми клетками своего тела ненавидел фашистов, их ложь и лицемерие. И у него были все основания относиться к ним подобным образом. Когда он ушел в партизаны, каратели сожгли его дом, убили мать, а отца увезли к себе, в Германию.

Марко вдруг захотелось сразу же расстрелять капитана. Его лицо перекосила судорога, и он весь сделался жестким, кипящим. Глаза налились кровью, а взгляд помутнел. Он положил руку на кобуру, расстегнул ее, но пистолет не достал.

— Когда врут молодые, им сам бог велел половину прощать, — перебивая капитана на полуслове, сказал Марко, — но врать в твои годы — это не дело.

Офицер смутился, но не растерялся.

— Мне, к сожалению, нечем подтвердить свои слова. У меня с собой нет никаких документов, но, если вам когда-нибудь доведется быть в Вене, вы очень легко сможете убедиться, что я вам не соврал.

— Даже если это так, тогда… Тогда вы просто неглупый человек, — не без иронии подчеркнул Марко. — Вы предвидели, что ждет Германию, и запаслись нужными документами.

— Нет, это не так. Я честный австриец, а честные австрийцы, так же как и честные немцы, ненавидят фашистов.

Марко молчал, смотрел исподлобья на капитана, только что трясшегося в судорожном страхе. Он с трудом сдерживал желание немедленно расстрелять его. Закусив губу, Валетанчич наблюдал, как пленные выходили из ущелья, едва волоча ноги, будто шли на каторгу, затем строились в две шеренги. Партизаны уже обыскивали их, забирая себе то, что им нужно.

Пленные стояли молча, то и дело поглядывая на партизан. Капитан все еще пытался что-то объяснить Ранке.

— Тебе не кажется, что он слишком разболтался? — спросил Марко комиссара, увидев, что она заинтересованно слушает офицера. — Мне так и хочется закрыть ему рот пулей!

— И ты уверен, что тебе от этого полегчает?

— Во всяком случае, душа станет на место. Ты же прекрасно знаешь, как я люблю фашистов, когда они выдают себя за коммунистов или антифашистов. Ха-ха! Только что трясся, как пес побитый, а теперь — смотри ты! — в антифашисты метит.

— Напрасно, камрад, не верите мне, — упавшим голосом сказал офицер. — Честное слово, я порядочный австриец. В этом вы можете убедиться… И… всякий человек растеряется в ситуации, подобной этой. Я не трус, уверяю вас! Я не трус… Если мне представится случай… Поверьте мне, ради бога. Просто меня убивала мысль, что я могу погибнуть от рук коммунистов, так ничего и не объяснив им.