Листопад

Действительно, через несколько минут появились Марич и Космаец, ведя перед собой довольно пожилого, но еще крепкого мужика в черной суконной одежде, в меховой островерхой шапке и в желтых немецких сапогах. Человек старался держаться независимо и открыто выражал свое презрение к партизанам. Однако кнут, который он держал в руке, заметно дрожал.

— Ну и что, что везу зерно? Свое везу, не краденое, — не глядя ни на Лабуда, ни на Зечевича, начал он. — У меня и еще есть, слава богу, урожай был хороший.

— У тебя урожай всегда хороший, это нам известно, — сказал Влада.

— Конечно, у хорошего хозяина всегда земля родит.

— Хороший хозяин о сиротах не должен забывать, — прервал его Лабуд властным голосом. — Все это мы забираем себе, и на том делу конец.

— Как это себе? Вот когда будете законной властью, тогда можете делать, что душе угодно, — воспротивился старый Чамчич, — а пока не имеете права. Вы не смеете грабить честных людей, которые…

— Если мы не законная власть, то чья же законная? — рассердился Зечевич.

— Такой в нашем селе пока нет, но скоро будет.

— Не твой ли сыночек установит?

— Мой сын такой же, как и вы, — глядя себе под ноги, ответил Чамчич, — все вы одинаковы. Он же вместе с вами ушел.

— Не притворяйся дурачком, ты отлично знаешь, где находится твой сын. Ты же его к четникам отправил и коня ему дал самого лучшего.

Старик поднял голову. Казалось, он только сейчас узнал Зечевича и теперь смотрел на него с испугом.

— Влада, ты же знаешь, что Стоян летом вместе с вами ушел, — начал Чамчич глухим голосом. — Вы были заодно, помнишь?

— Ты не хуже меня знаешь, что уже более двух месяцев твой Стоян служит немцам, — прервал его Зечевич, — и не притворяйся, тем более что ты сам ничем не лучше своего сына. Вам обоим придется еще держать ответ перед народом!

— Побойся бога, почему я должен отвечать, если я здесь ни при чем, — заглядывая Лабуду в глаза, запричитал старик. — Ничего я не знаю.

— Не знаешь? Так я напомню! Разве не ты пришел тогда в отряд и увел с собой сына, а после послал его к четникам?

— Я не говорил ему, чтобы он дрался против вас. Это он все сам. Он сам себе и советчик и ответчик, в армии служил, знает, что делает. Для чего ему мои советы?

— Если, как ты утверждаешь, он принял решение уйти в четники без твоей подсказки, тогда почему ты принимаешь на свой склад зерно, которое четники отбирают у крестьян? Мало того, ты ведь продаешь это зерно и набиваешь свои карманы. Люди от голода гибнут, а ты богатеешь. Или, может быть, деньги сыну отдаешь, чтобы он покупал у немцев оружие для борьбы с партизанами? Что молчишь?

Старик озирался вокруг в явной растерянности.

— Милан, не виноват я в том, что вы со Стояном ненавидите друг друга. Ты же знаешь, что он меня не слушается. — Увидев, что партизаны уже завладели его повозкой, взмолился: — Коней хотя бы оставьте. Кони мои собственные. Я купил их еще перед войной.

— Нам тоже лошади нужны, а тебе твой сынок других приведет, — сердито оборвал его Лабуд. — Нам раненых приходится на руках носить, поэтому повозка нужна позарез.

— С чем же я останусь? Немцы приходят — забирают все, что им понравится; четники берут все, что найдут; а теперь и партизаны берут все, что им требуется. Оставьте мне хотя бы повозку. Такую повозку сейчас нелегко справить.

— То, что мы берем, это еще не все, — сухо сказал Лабуд Чамчичу. — Сейчас отправляйся домой и распорядись приготовить обед на сорок человек. Через час обед доставишь в школу. Понял?

— Обед на сорок человек?! — Глаза у Чамчича полезли на лоб, а нижняя губа задрожала. — Моя кухня не проходной двор.

— Не хочешь накормить сорок человек, тогда приготовь на пятьдесят и не вздумай противиться моему приказу.

— Милан, будь справедлив. В нашем селе найдется немало домов побогаче моего. Возьми ты Павичей, Платаничей, они могут целый полк накормить одним махом. За что же ты меня разоряешь?

— Отказываешься на пятьдесят — приготовь на шестьдесят. Все, я не шучу.

Чамчич открыл было рот, но так и не произнес больше ни слова. Его лицо позеленело, руки дрожали. Колонна партизан прошла, повозка Чамчича скрылась за поворотом.

Сельская улица была пустынна. Во дворе дома Ачимовича лаяли собаки. За оградой первого по правой стороне улицы дома, опершись руками на решетку забора, стоял мужчина средних лет и внимательно всматривался в лица партизан. Он ожидал увидеть своего младшего сына, который без его, отцовского разрешения ушел в леса. Колонна проходила, а его сына по-прежнему не было видно. Так же напрасно ждали своих сыновей и во многих других домах.

Когда партизаны вышли к центру села, из расположенной здесь корчмы выскочила какая-то странная фигура, одетая в лохмотья, с деревянным ружьем на плече. Это был сельский чудак, придурковатый Пера Банкович, известный Лабуду с детства. Пера никого не боялся и всегда, когда в село приходили военные, первым выходил их приветствовать.

Он встал навытяжку перед партизанами, приложив руку к полям своей старой соломенной шляпы. Сколько помнил Лабуд, Пера носил эту шляпу и зимой и летом. Шляпа давно уже прохудилась, и сквозь ее дыры виднелись седые свалявшиеся волосы.

— Привет бойцу Салоникского фронта! — поздоровался Лабуд со стариком. — Все еще не демобилизовался, служишь понемногу?

На старом, заплатанном зипуне старика красовалась звезда Карагеоргия, которой он был награжден в годы первой мировой войны.

— Пера Банкович служит королю и отечеству! — подняв над головой указательный палец, воскликнул старик тусклым голосом.

— А не надоело тебе, Пера, проливать кровь за короля?

— Никак нет, и не может надоесть. Мы, сербы, без короля, что овцы без пастуха, — всюду блуждаем, а хорошего пастбища не находим. — Он подошел к Милану и зашагал рядом с ним. — Ты, Лабуд, народ говорит, в генералы пробиваешься? Дай тебе бог удачи, юноша! Наше село каждую войну кого-нибудь наверх выдвигает. Еще во время войны с турками воевода Янко Кайтич был произведен в князья. В прошлую войну Светолик Павич вырос от капрала до капитана, а после войны стал председателем общины. А сейчас ты — генерал. Не думал, что ты так быстро преуспеешь. Я шесть лет провел на войне, звезду Карагеоргия заслужил, но звания мне так и не дали. Обещали сначала присвоить звание фельдфебеля, а потом, видно, забыли. А я бы и капралом был доволен, не такой уж я жадный до чинов. Ты же — генерал! Здорово! Только люди говорят, что ты со своей армией против короля и против церкви поднялся… Неужели?

— Правильно люди говорят, отец, мы и против короля и против церкви.

— Теперь понятно, почему тебя бог наказал, — произнес старик.

— Что ему до меня, мы с ним разошлись.

— Ты с ним, может быть, и разошелся, а он с тобой еще не хочет расставаться. Поэтому и приказал Стояну сжечь твой дом. И мне тоже. Я целый день Стояну помогал.

У Лабуда пересохло в горле. Он повернулся к старику, схватил его за грудь и приподнял над землей.

— Вы со Стояном сожгли мой дом?

— Сожгли, я тебе уже говорил, — ответил старик, ничуть не испугавшись гнева Лабуда. — Чамчич привел свое войско, то, которое борется за короля, и приказал именем бога и отечества сжечь твое хозяйство. Видел бы ты, какой был кострище! Когда дом сгорел, четники на углях испекли твоих поросят и съели. Всех четырех. Меня тоже угостили. Здорово, когда дома жгут, а потом свиней в углях пекут. Не помню точно, но кто-то мне говорил, что в Дучине, когда сожгли дома партизан, женщин в костер бросали. Видишь ли, там животных не нашлось. Я потому держу в запасе двух овец. Если придут жечь мою хату, пусть не меня, а овец в огонь бросают. Только они меня не тронут, поскольку я за короля.

Лабуд плохо слушал бормотание старика. Все в нем клокотало.

— Гады, бессердечные гады! — повторял он беззвучно. — Четники приказали сжечь дома всех партизан, а их семьи уничтожить.

— Что они сделали с моей матерью и сестрой? — спросил Лабуд, готовый услышать самое худшее.