Космаец

В роте знали, что он из Черногории, а его белые оборванные штаны, в которых он пришел в партизаны, молчаливо свидетельствовали, из какой он семьи. Он учился шесть с половиной лет, а окончил три класса начальной школы. Когда началась война, отец спрятал его на горном пастбище, где он пас скот. Но гражданская война ходит по лесам да по горам, усташи случайно наткнулись на Звонару, обвинили его в содействии партизанам и угнали в концлагерь. Два месяца он терпеливо и послушно работал — чинил дороги, взорванные партизанами, копал могилы для погибших усташей, рубил в лесу дрова, а ночами не мог уснуть: его грызли вши и будила стрельба. Однажды ночью он лежал на голых досках, прижавшись к стене, словно хотел спрятаться от пуль, которые дырявили стены и крошили черепицу на крыше. И почти лишился сознания, когда его вывели из барака. В багровых отблесках пламени он увидел неизвестных людей с винтовками за спиной и звездами на шайкачах. Если бы его не захватил людской водоворот, который вынес его из-за колючей проволоки и увлек за собой из города в лес, он, верно, так и остался бы стоять как статуя у барака.

В первые дни после освобождения из лагеря партизаны не дали ему винтовки, а сам он и не попросил.

Он молчаливо шагал за колонной, согнувшись под тяжестью ящиков с боеприпасами, помогал санитарам переносить раненых, подсоблял уставшим стрелкам тащить пулеметы. Но вскоре ему удалось раздобыть двустволку, а позднее и настоящий немецкий карабин с желтоватым прикладом, кожаным ремнем и десятком патронов. В первом же бою он сам захватил немецкую деревянную гранату, это его ободрило. Гранату он до сих пор так и не использовал и таскал ее за собой, привязав на веревочке к поясу.

Звонара привык к боям, к трудным переходам и многодневным голодовкам, постепенно у него развязался язык, и он прослыл известным балагуром. Может быть, именно поэтому ему не доверяли автомата, а уж о пулемете и мечтать было нечего. Военным обучением он совсем не интересовался, а на занятиях чаще всего спал. И сейчас, выполнив приказ взводного, он стянул башмаки и вытянулся на солнышке, как; большая дворняга.

— Храпит, стрелять мешает, — сказал Мрконич Владе, кивая на Звонару. — Посмотришь на него, и самому спать захочется.

Штефек подкрался к Звонаре, пошарил у него в карманах, но ничего не нашел. Тогда он вытащил листок бумаги из пестрой сумки Звонары и только собрался бросить сумку на место, как увидел, что из нее выпала на землю ржавая лошадиная подкова. Он не знал, что с ней делать, поднял было ее, собираясь бросить, но тут же передумал и сунул подкову назад в сумку.

«Смотри-ка, мы его в СКОЮ приняли, а он таскает в сумке подкову, — подумал Штефек и с невольным злорадством засунул бумажку между пальцами Звонары: — Вот поджечь, пусть хоть весь сгорит со своим суеверием, а то надеется на какие-то старые железки». Влада вытащил спички и поджег бумагу.

Мягкая засаленная бумага загорелась быстро. Звонара дернулся, будто рядом с ним разорвалась граната, выпучил глаза и, увидев огонь между пальцев, завопил:

— Вы что, решили меня живьем зажарить и съесть?

На поляне раздался хохот. Партизаны больше всего любили посмеяться. С песней и смехом шли в бой, песня и смех всегда были с партизанами, как честность с порядочным человеком.

— А из тебя, Звонара, выйдут неплохие чева́пчичи[24], — пошутил Милович.

— На две роты хватило бы, — серьезно подсчитал Штефек.

Звонара дул на обожженные пальцы и ругался:

— Зубы сломаете, черные дьяволы.

— Если нам не понравится, собакам бросим.

— Хорошему же вас научили в партизанах, — огрызался рассерженный Звонара, сверкая глазами. — Ревете, как голодные лошади.

— Бедняга, он даже не знает, что лошади ржут, а волы ревут.

Звонара взглянул на Штефека и только подумал, как бы получше выругаться, как где-то в горах залаял пулемет и ударило несколько винтовок. С деревьев полетели испуганные птицы. Над лесом закаркали вороны. За день, проведенный в Шишарке, бойцы уже привыкли к спокойствию и словно забыли, что их ждут бои, поэтому выстрелы встревожили их.

— Какой там черт веселится? — озабоченно спросил Милович взводного.

— Видно, разведка разгулялась, — предположил Космаец, — а ты что, боишься?

— Не в этом дело, — ответил за Миловича Штефек, — но лучше бы нам здесь не встречаться.

Все замолчали. Они забыли в этот момент о занятиях, уселись на солнышке, сняв рубахи, крошили старые дубовые листья, крутили из газет цигарки и дымили вовсю. В стороне от мужчин сидела Катица Бабич, молча, задумчиво смотрела куда-то в сторону. Рядом с ней лежал автомат и сумка от трофейного противогаза, набитая запасными патронами.

Катица смотрела в сторону, но видела каждое движение Космайца, его острый взгляд, продолговатое лицо, тонкие брови, тонкий орлиный нос; она ждала, что он подойдет к ней. Так хотелось услышать его голос, увидеть его рядом, заглянуть в эти улыбающиеся глаза. Она задумчиво встала, взяла свои вещи и вдруг увидела незнакомого человека. Он шел через лужок, легко перепрыгивая тоненькие загородки, и, по-видимому, направлялся прямо к взводу.

— Товарищи, вы не знаете, кто это идет сюда? — спросила Катица, подойдя к бойцам. Несколько человек взглянули туда, куда указывала Бабич.

— А ты с ним разве не знакома? Это наш новый комиссар, — ответил Штефек. — Мы уже имели счастье познакомиться сегодня утром.

Приход комиссара не обрадовал, но и не смутил бойцов. Они продолжали греться на солнышке, щурились, пока Ристич не подошел к ним, но, когда бойцы собрались встать, комиссар махнул им рукой — сидите, мол, отдыхайте, вижу, что вы устали.

— Здорово, молодцы! — приветствовал их комиссар, и его нахмуренные брови разошлись. — Устали от занятий?

— Да так, отдыхаем немного, — нестройно ответили несколько голосов.

— И этим иногда приходится заняться, — комиссар присел на камень, повернулся спиной к солнцу, расправил ремни, откровенным взглядом оглядел Катицу с головы до ног и обратился к ней: — Тоже стрелять учишься?

— Если мужчины не умеют воевать, приходится помогать им, — с серьезным видом ответила девушка.

— Слышите, товарищи, что девушка говорит? И не стыдно вам?

— Да нет, товарищ комиссар, — не поняв шутки, поднялся Милович, — мы умеем воевать, только вот боеприпасов… как бы это сказать… маловато.

— Сказали тебе, погоди, пока русские придут, — вставил Мрконич.

Комиссар взглянул ему в глаза и словно что-то укололо его. Мрконич показался странно знакомым. Только Ристич никак не мог вспомнить, где они могли встречаться. Может быть, в Первой пролетерской бригаде, а может быть, еще где-нибудь?

— Русские уже недалеко, — комиссар вытащил из планшетки листок бумаги. — Я принес вам хорошие новости. — И он прочел: — «Войска Третьего Украинского фронта после короткого наступления прорвали немецкую оборонительную линию в районе Кишинева и Ясс. Красная Армия разгромила немецкие и румынские части и завершила окружение двадцати двух дивизий!»

Торжественным молчанием встретили бойцы это сообщение.

— «Теперь появилась возможность протянуть руку помощи братскому югославскому народу, который борется против немецких оккупантов…» Вот теперь вы видите, как продвигаются русские, а мы что делаем? Белье на солнышке сушим. Вышли на занятия, а сами шутки шутите. Нехорошо, товарищи.

— В бою мы не осрамимся, товарищ комиссар, — помолчав немного, сказал Штефек. — Немцы знают нам цену.

— Приятно слышать… Но, посмотрите, чья это винтовка? — комиссар поднял с земли карабин и долго разглядывал его. — Это уже не оружие, а пастуший посох. После первого же выстрела откажет.

— Да из него и одной пули не выпустишь, — вставил вислоухий боец с маленькими раскосыми глазами, — он не выстрелит, хоть бы сам Гитлер на нас шел.

— Ты что, пьян?

— Я не пьян, а хорошо бы выпить… Не удивляйся, товарищ комиссар, у меня уже три дня нет ни одного патрона для этой дубинки… Видишь, это ведь английский подарок. Винтовки нам дали, чтоб их матери домой не дождались, а патронов не дают. Они считают, что мы можем дубинками драться.

24

Чева́пчичи — национальное кушанье из молотого мяса, поджаренного на вертеле.