Космаец

— Не знал? А что ты мне рассказывал после партийного собрания? Быстро ты забыл.

— Оставь ты это собрание. После него у меня первые седые волосы появились.

— А я-то удивлялась, отчего ты так постарел. На днях опять будет собрание. Стева не говорил тебе? Тебя пригласят.

— Мое присутствие необязательно, — зло сказал он и покраснел.

— Молчи, как тебе не стыдно. Приняли в партию людей, которые воюют всего несколько месяцев, а ты всю войну прошел и до сих пор не коммунист. Я бы умерла от стыда.

— Значит, и ты считаешь, что я в этом виноват? — иронически спросил Космаец и прибавил: — В партию принимают не тех, кто хочет, а кого партийный руководитель прикажет.

— Руководители тут ни при чем, коммунисты сами решают, кто достоин.

— Спасибо тебе, а я и не знал, — ему словно наступили на мозоль. — Может ли человек сам считать себя достойным, или об этом надо спрашивать товарищей?

— Ты так говоришь, словно твои товарищи — враги тебе, — со скрытым сожалением сказала Катица. — А ты не дури, ругают тебя — потерпи немного. Свои же товарищи критикуют.

— А уж твой язык, насколько мне известно, особенно годится для критики.

— Когда тебя в следующий раз вызовут на собрание, я обязательно выступлю с критикой, — улыбаясь и заглядывая ему в глаза, ответила Катица. — Скажу, что ты меня мало любишь.

— Нет, ты этого не скажешь, — вздохнул Космаец и, помолчав, с тоской в голосе продолжал: — А если бы и сказала, я бы не рассердился. Вот так на глазах у всех взял бы тебя и… — он обнял ее, — и сказал: «Солнышко мое ясное, как я тебя люблю!» Эх, до чего бы я хотел быть в партии! Иногда ночью приснится, что приняли меня, а проснусь — такая тоска заберет… И успокоюсь только тогда, когда вспомню, как это вышло…

…Перед ним ожили тяжкие дни на Лива́нском поле. Боже мой, разве можно назвать полем эту долинку, зажатую в крутых, скалистых горах? И разве оно Ливанское? Лучше бы назвать его Полем Мертвых или Партизанским Кладбищем. После тяжелого боя, когда бойцы расстреляли все боеприпасы, по рядам передали приказ отступать, Рота за ротой уходила в горы, не похоронив убитых, не вынеся раненых, не взяв оружие у погибших, бросив обоз и санитарную повозку. Вслед партизанам свистели пули, гранаты, снаряды вырывали деревья в лесу, мины смешивали человеческое мясо со снегом. И в этот тяжелый момент Космаец получил приказ остаться с группой бойцов и прикрывать отход своих.

— Немцы немного отстали, — сказал ему командир, давая задание, и еще раз предупредил: — Не ввязывайся в бой, головой отвечаешь. Будут наступать — отходи и сообщи мне. Сам видишь, какое положение, батальон должен выбраться без потерь.

Усталые и, как всегда, голодные, партизаны едва двигались, отходя под бешеным натиском немцев. Космаец чувствовал, что они наступают ему на пятки. Он поднимался на один склон, а фашисты спускались с другого. Без бинокля были видны их мрачные лица, в лучах солнца отсвечивало оружие.

К вечеру, когда батальон ушел далеко и скрылся за крутым гребнем гор, благополучно избежав опасности, Космаец ощутил, как у него дрожат колени. Силы оставляли его. Теперь он почувствовал всю тяжесть дамоклова меча, который висел над ним все это время. А товарищи выглядели еще более изнуренными. Приходилось выбирать: позорная смерть или неравный бой — один против двадцати пяти. В этом бою они могли пасть как герои, о которых поэты сложат такие же прекрасные песни, как старые юнацкие песни о Я́нко Ка́тиче и Карагео́ргии Пе́тровиче, что поют уже более ста лет, песни, которые никогда не умрут.

— Вот вам мое мнение, а приказ командира вы знаете, — Космаец сел у скалы и посмотрел в глаза товарищам, — умрем как трусы или как герои? Смерть или победа?

— Борьба — победа! — восторженно закричал кто-то и залег у тропинки. — Смерть — предательство!

— Верно! — закричали все в один голос.

Бойцы рассыпались, как орехи, заняли позиции и стали перезаряжать оружие. Они были длинными и томительными, эти мгновения, когда человек ощущает нацеленные на него дула, когда он видит врага, несущегося, как буря, что все сметает и уничтожает на пути.

— Раде, опомнись, ты забыл приказ командира. Мы еще успеем уйти, — напомнила ему Катица Бабич, когда он растянулся под толстым дубом и навел пулемет на наступающих немцев.

— Выполняй приказ командира. А если ты трусишь… Мы будем драться, посмотрим, кто выиграет, — огрызнулся он и припал к прицелу. Немцы, заметив на снегу свежие следы, с каким-то страшным воем рванулись вперед, словно бешеные псы. Все яснее были видны их злые, обмерзшие лица.

— Космаец, стреляй, чего ждешь? — крикнул один из бойцов, когда немцы подошли метров на пятьдесят. — Они нас сомнут!

— Молчи и слушай команду! — бросил командир и только крепче прижал приклад к плечу. — Приготовить гранаты!

В этот момент Космаец увидел на левом фланге около полусотни фашистов. На лыжах, сбившись, как стадо овец, они мчались по поляне. Ему захотелось скосить их одной очередью, и он приказал другому пулеметчику сдерживать тех, что наступали в центре. Секунда, вторая… Метр, еще на метр ближе…

— Гранаты! — как взрыв, голос Космайца. Ахнули гранаты, залаяли пулеметы, завизжали автоматы — все слилось в невообразимый шум. Над горами полетели снопы трассирующих пуль, застонали пропасти, вздрогнули неподвижные скалы и откликнулись издалека глухим, непонятным гулом. На снегу осталось два десятка фашистов, остальные метнулись назад, в лесок. Прошло не больше минуты, партизаны уже собрались отходить, но тут заквакали минометы. Над головами бойцов поднялись фонтаны земли и снега. Горстка бойцов заметалась. Пули отбивали осколки от камней.

— Космаец, кончились патроны! — крикнул один из бойцов и испуганно оглянулся назад. «Отходи» — молча подал ему знак Космаец. Боец вскочил, даже не взглянув, куда несут его ноги, он думал только об одном — спастись. И он не почувствовал ни усталости, ни слабости, ни пули, которая впилась в его спину. Только короткая боль и теплота в груди. Ему показалось, будто что-то теплое проползло по спине, он выпрямился, вздохнул, оглянулся, словно хотел еще раз увидеть товарищей, и сник. Замолчал и пулеметчик. С полуоткрытыми глазами он лежал на снегу, словно так и уснул с пальцем на спусковом крючке; около него расплывалось по снегу кровавое пятно.

— Оставьте мне патроны и гранаты, а сами отходите, — приказал Космаец своим бойцам, — бегите, если хотите, чтобы матери увидели вас живыми.

Смущенные и встревоженные партизаны двигались медленно, они пробирались сквозь кусты, проваливались в глубокий снег, засыпавший лес, и, наконец, скрылись из глаз. На позиции остался один Космаец… Задумчиво опустив голову, он молчал, крепко прижавшись к земле, ждал. Казалось, целая вечность прошла в нетерпеливом ожидании. Вокруг него, взметая снег, ложились пули.

Но после первых минут замешательства немцы поняли по слабому ответному огню, что перед ними, по существу, небольшая дерзкая группа партизан, которую совсем нетрудно уничтожить. Они открыли минометный огонь, и холм превратился в страшный огненный гейзер. Еще злее свистели пули, и, как снопы зрелых колосьев, золотились в вечерней темноте следы светящихся пуль.

«Ну, нет, не пройдете, пока у меня останется хоть один патрон, — думал Космаец, охваченный безумным страхом. — Вы, конечно, не знаете, что я теперь не смею возвращаться в батальон, я ведь нарушил приказ…» И когда пришла эта мысль, страх вдруг покинул его, только в груди осталась холодная, колючая дрожь: «Ладно, хоть за себя отомщу…»

На поле боя на мгновение наступила тишина. Космаец вздрогнул. Остро пахло порохом. И только теперь, поняв, что остался один, он ощутил резкие толчки крови в висках. Позиция не понравилась ему. Он перебежал к какой-то скале и увидел на снегу Катицу. Девушка лежала с автоматом в укрытии неподвижно, словно прикованная к камню.

— Катица! — окликнул ее Космаец и, когда она подняла голову, почувствовал облегчение, но оно было коротким. Взводный подумал, что он уже в ответе за тех двоих, что остались лежать неподалеку, а теперь на его совести будет еще и ее жизнь. Крикнул: — Почему не выполняешь мой приказ?.. Я тебя прошу, уходи отсюда, погибнешь. Уходи, если любишь меня хоть немного…