Страница 5 из 167
С 20-го года начал писать. С 22-го работаю исключительно в литературе. Последние два года имел много общественной работы, по каковой причине и писал редко.
ВЕСЕЛЫЕ РАССКАЗЫ
От составителя
В полном объеме этот цикл публиковался только однажды (в сборнике «Веселая жизнь». Л., Госиздат, 1924). Во всех последующих изданиях Зощенко его разрушил, а лучшие и самые известные рассказы, первоначально входившие в этот цикл («Аристократка», «Собачий нюх», «Барон Некс» и др.), всегда печатал отдельно.
Наверняка у него для этого были достаточно веские основания.
И тем не менее я решил представить здесь этот цикл в том виде, в каком он сложился у автора первоначально.
Дополнительным оправданием этого решения послужило еще и такое соображение. Книги Зощенко 20-х и даже 30-х годов давно уже стали библиографической редкостью. Сейчас они стремительно исчезают: даже в главной библиотеке страны в отделе редких книг сохранились не все тома первого — шеститомного — собрания сочинений Зощенко 1929–1932 гг.
Но главным для меня тут было не это.
Согласно существующим правилам, при выборе окончательного (так называемого — канонического) текста публикуемого писателя решающую роль должна играть последняя воля автора, выраженная в последнем прижизненном издании.
Принцип этот всегда казался мне сомнительным, во всяком случае, неприменимым «в условиях нашего климата». Ну а уж по отношению к Зощенко применение этого текстологического принципа было бы просто убийственным. И дело тут даже не в том, что последние его прижизненные издания подвергались особенно зверской политической цензуре после печально знаменитого постановления ЦК. Никак не меньший урон был нанесен зощенковским текстам цензурой эстетической.
Из всех художественных красок, которыми щедро пользовался в своей, работе писатель Михаил Зощенко, более всего пострадала именно та, которая всегда была для него главной, определяющей: язык. Едва ли не каждый редактор норовил выправить ту или иную зощенковскую фразу, чтобы она звучала более литературно, более «прилично», более грамотно. В результате едва ли не каждое последующее прижизненное издание Зощенко в текстологическом отношении оказывалось хуже предыдущего.
Вот несколько примеров, взятых почти наугад.
Если в ранних изданиях зощенковский герой жаловался на официантов, что они «подают худо», то в более поздних эта реплика превращается в безликую: «подают плохо». «В середке» заменяется на «в серединке», «остатние» — на «остальные», «шляешься» — на «ходишь».
Зощенко пишет: «Кажи, — говорю, — товар!» Редактор заставляет поправить: не «кажи», а — «покажи». Зощенко пишет: «Приходит она на кухню, становит примус перед собой и разжигает». Редактор поправляет: не «становит», а — «ставит». Зощенковский герой рассказывает: «Я прошу православных граждан потесниться, а они не хочут». Редактор правит: «не хотят», словно дело происходит в пансионе для благородных девиц.
В одном зощенковском рассказе была такая фраза:
«Сидит в безбелье у Катюши и треплется. И мысли вслух выражает…»
Выражение «в безбелье» зощенковский герой, как легко можно догадаться, слепил из слышанного где-то «дезабилье», понятого им по-своему. Слепил, надо сказать, довольно удачно. Во всех поздних изданиях мы, конечно, читаем: «в дезбелье».
В ранних изданиях один зощенковский герой говорил о своей больной жене, что она «брендит», тоже довольно удачно слепив этот «неологизм» из плохо расслышанного «бредит» и явно более ему знакомого глагола «сбрендил». В поздних изданиях жена этого зощенковского героя, конечно, уже не «брендит», а — «бредит».
Все эти изменения не просто ухудшали, обедняли художественную ткань зощенковских рассказов. Они посягали на самые основы созданного писателем художественного мира.
Именно поэтому, приступая к работе над составлением этого тома, я сразу решил для себя, что буду ориентироваться на самые первые, ранние издания книг писателя.
От автора
Есть у меня дорогой приятель Семен Семеныч Курочкин. Превосходнейший такой человек, весельчак, говорун, рассказчик.
По профессии своей он не то слесарь, не то механик, а может быть, и наборщик — неизвестно мне в точности. Про свое ремесло он не любил рассказывать, а имел видимую склонность и пристрастие к сельскому хозяйству и огородничеству.
Бывало, у нас в Гавани целые дни на огороде копается. То, представьте себе, картофелину на восемь частей режет и садит так, то на четыре части, то целиком, то шелуху садит. И поливает после разными водами: речной, стоячей, с примесью какой-нибудь дряни… Чудак-человек! Все ожидал от опытов своих замечательных результатов. Да только пустяки выходило. Осенью картофель копать стал — курам, ей-богу, на смех — мелочь, мелкота, горох…
Смеялись тогда над ним.
Ну да не в этом дело. Был он, вообще, любопытный человек, а главное — умел рассказывать веселые историйки.
Бывало, ночью сойдутся к нему дежурные со всех огородов, а он костер разведет и начинает вспоминать про всякое. И все у него смешно выходило. Иной раз история такая трогательная — плакать нужно, а народ от смеха давится, так он комично умел рассказывать.
Да. Плохое дежурство при нем было. Иной раз утром глядишь: на одном огороде два мешка картофеля сперли, на другом турнепс вырыли…
А рассказывал он любопытно. Я уж и не вспомню всех его рассказов. Тут и про войну, и великокняжеские всякие историйки. И про попа Семена. И про то, как мужик один на бывшего царя был похож и что из этого вышло. И про домовладельца одного бывшего. Как шарабан у домовладельца этого реквизировали, а он, распалившись, торжественную клятву дал: не буду, дескать, бриться и волосы не буду стричь, покуда не провалится коммуна в тартарары… И как он, волосатый, побольше четырех лет жил всем на смех, а после, на пятый год, при нэпе то есть, покушал через меру пирожных с кремом и помер от несварения…
Нет! Немыслимо всего вспомнить. Ну а некоторые рассказы я записал.
1. Рассказ о том, как Семен Семеныч Курочкин
попугая на хлеб менял
Нынче нам, братцы мои, великолепное житье. Все-таки еда хорошая: щи там или что другое… Мясо опять же. А которым по праздникам бабы, может, и пироги с капустой пекут. Вот оно какое великолепие!
На таких харчах мы, братишки, и позабывать стали, что это за голод такой. Позабывать начали, как это мы голодовали раньше.
А ведь и голодовали же мы, братцы, в свое время! Хлеб был в диковинку. Вспомнить удивительно.
А впрочем, не все, скажем, голодовали. Которые мужички, крестьяне то есть. — неплохо те жили. Все им из города везли: инструмент, и драгоценные изделия, и ценности всякие.
Уж и покланялся же город деревне. Покланялись городские мужичкам. А и шельма же, братцы, мужичок наш, полюбовно будет это сказано! Ах ты, шельма какая!
Баба моя — кокетка, надо сказать. — зеркало повезла раз в деревню. Небольшое такое зеркальце, но вблизи, скажем, рожу всю видно. Повезла, братцы мои. Думала, к празднику мало-мальски пуд мучки сволокет назад. Плакалась еще, дура такая: как это, говорит, тяжесть такую повезу.
Приехала в одну деревню. Куда там!
Часишки, зеркала, рояли — в каждой избе. А тут, извините за выражение, небольшое зеркальце.