Михаил Зощенко

— И чего ты, батюшка, пришел, сел за стол и чешешь левую ручку? Не случится ли какой бедишки или горя?

А колдун, нахмурясь, отвечает:

— Может, бабка, и случится. А случится, так откупишься, божья старушка. Бояться беды нечего.

А хозяин, инвалид Тимошка, цыкает на старушку и сим к колдуну подходит.

— Нечего, — говорит, — дарма тут сидеть — прохлаждаться. Нечего, — говорит, — тут ручки чесать — блох у меня разводить. Почесал и хватит — катись колбаской.

Ахнули в избе от нахальной реплики. А колдун посерел, встал, понюхал пустой воздух и вышел.

Ну вышел — вышел. Баба плачет, старушка хрюкает, и Тимошка, выпятив грудь, отвечает:

— Я, — говорит, — еще премного жалею, что колдуна между глаз не ударил. Я, — говорит, — колдунов завсегда в переносье бью.

И вот наступила ночь. Баба плачет, старушка хрюкает. А Тимошка на лавке лежит и носом посвистывает. Вдруг среди ночи баба Тимошку будит.

— Ну, — говорит, — дождались — несчастье. Слушай! И верно: со двора из хлева тоненько так теля заливается. Ну зажгли фонарь, вышли во двор — верно: стоит теленок посередь хлева, хвостик свой приподнял ввысь и орет, орет — ушам скучно.

Дали телке хлебца моченого — не берет. Дали молока — отказывается.

И орет всю ночь. И утром орет. И в обед орет. Вечером бабы поднаперли на Тимошку. Велели повалиться ему в ноги колдуну и выпросить прощение. Тимошка покобенился, но пошел. Пришел.

— Чего, — спрашивает колдун, — не телка ли орет?

Испугался Тимошка.

— Да, — говорит, — гражданин колдун, орет телка. Не пели, — говорит, — казнить, а вели миловать. С меня, — говорит, — приходится.

— Ладно, — сказал колдун.

И пошел. Он пошел впереди, а Тимошка за ним. Дошли до дому, а колдун и говорит:

— Как войдем в ворота, отвернися в сторону и шепчи молитвы. Я же потружусь и сам пойду к теленку.

И пошел к теленку.

А Тимошка обождал слегка — и за ним. Колдун в хлев, а Тимошка припал к стене и в щелку смотрит, чего колдун ворожить будет.

А колдун между тем взял в руку телячий хвост и вынимает из него булавку.

Закричал тут Тимошка, запер хлев, созвал мужиков и объяснил дело.

Начали колдуна бить.

Били колдуна, били — молчал колдун, но, помирая, сказал:

— Не я всунул в телячий хвост булавку — Бог всунул.

С тем и помер.

Ну помер — помер. На сегодня, например, помер — завтра несчастье: у мужика в соседней деревне корова ногой куру задавила.

Месяц или два прошло — бац, еще несчастье — шел пьяненький мужик домой, свалился в канаву и ногу себе вывернул. Два эти несчастья случились, и мужички ждут третьего. А третье случится, будут ждать четвертого.

Будет теперь колдун крошить народ человеческий.

12. Рассказ о собаке и о собачьем нюхе

Дела меня, товарищи, не веселят. Одна тут собака мне все настроение испортила.

На днях было.

У купчишки тут у одного, у Еремея Бабкина, спели шубу енотовую. Взвыл, конечно, этот самый Бабкин. Пожалел шубу.

— Шуба-то, — говорит, — больно отличная. Жалко. Не пожалею, — говорит, — денег, а найду преступника.

И вызвал по телефону Еремей Бабкин уголовную собаку — ищейку.

Прибыла собака. И агент с ней. Этакий в обмотках и в кепочке. А собака сердитая. И морда острая. Так и тычется во всякую дрянь. Ужасная собачища.

Ткнул этот самый агент собаку свою в следы возле купчишкиной двери, сказал «пс» и отошел.

Понюхала собачища воздух, повела по толпе глазом, (народ, конечно, собрался) и вдруг к бабке Фекле из пятого номера подходит и нюхает ей подол.

Бабка за толпу. Собака за юбку. Бабка поскорей в сторонку, и собака за ней. Ухватила бабку за юбку и не пущает.

Рухнула бабка на колени перед агентом.

Да, — говорит, — попалась. Не отпираюсь. И. — говорит, — пять ведер закваски — это так. И аппарат — это и действительно верно. Все, — говорит, — находится в ванной комнате. Ведите меня поскорей в милицию.

Ну, народ, конечно, ахнул.

— А шуба? — спрашивают.

— Про шубу, — говорит, — ничего не знаю, а остальное это так. Сознаюся.

Ну, увели бабку.

Снова взял агент собачищу свою, сноваа ткнул ее носом в следы, сказал «пс» и отошел. Повела собачища глазом, понюхала пустой воздух и вдруг к гражданину управдому подходит. Побелел управдом, упал навзничь.

— Вяжите, — говорит; — меня, люди добрые, сознательные граждане. Я, — говорит, — и есть первый преступник. Я, — говорит, — за воду деньги собрал, а те деньги на прихоти свои истратил.

Ну, конечно, жильцы навалились на управдома, стали вязать. А собачища тем временем нанюхалась воздуху и подходит к гражданину из седьмого номера и теребит его за штаны. Побелел гражданин, свалился перед народом.

— Виноват, — говорит, — виноват. Я, — говорит, — подлец и мазурик. Я, — говорит, — это верно, в трудовой книжке год подчистил, мне бы, — говорит, — жеребцу, к армии служить и защищать отечество, а я живу в седьмом номере и пользуюсь коммунальными услугами. Берите меня.

Растерялся народ. Что, думает, за собака.

А купец Еремей Бабкин заморгал очами, вынул деньги и подает агенту.

— Уводи, — говорит, — свою чертову собаку.

А собачища уж тут. Стоит перед купцом и хвостом вертит. Растерялся купец, отошел в сторонку, а собака за ним Подходит к нему и галоши нюхает. Побледнел купец, заблекотал.

— Ну, — говорит, — бог правду видит, если так, я, — говорит, — и есть сукин кот и мазурик. И шуба-то, — говорит. — не моя. Шубу-то, — говорит, — я у брата своего зажилил.

Бросился тут народ врассыпную. А собачище и воздух некогда нюхать. Схватила она двоих или троих и держит. Покаялись эти. Один казенные денежки в карты пропер, другой супругу свою утюгом тюкнул.

Разбежался народ. Опустел двор. Остались только собака да агент. И вот подходит вдруг собака к агенту и хвостом виляет.

Побледнел агент, упал перед собакой.

— Вяжите, — говорит. — меня. Кусайте меня. Я, — говорит, — на ваш собачий харч три червонца получил, а два себе зажилил.

Что было дальше — неизвестно. Я поскорей убрался.

ПАРОДИИ

От составителя

К жанру литературной пародии Зощенко обратился шил однажды и вроде как не всерьез: эти свои пародии он сочинил скорее в шутку. Так сказать, для домашнего употребления. Но именно в этом жанре Зощенко впервые «нашел себя», ощутил свое истинное литературное придание.

Вот как рассказывает об этом К. И. Чуковский, руководивший «Студией», где среди других его учеников оказался молодой «работник угрозыска» Михаил Зощенко:

«Полонская вспоминает такой характерный для него эпизод. Как-то в самом начале занятий я поручил им обоим представить к такому-то сроку краткие рефераты о поэзии Блока Перед тем как взяться за работу, она предложила Михаилу Михайловичу совместно с нею обсудить эту тему. Зощенко без всяких околичностей отказался от ее предложения.

— Я буду писать сам, — сказал он, — и ни с кем не желт советоваться…

Когда он выступил в Студии со своим рефератом, стало ясно, почему он держал его в тайне и уклонялся от сотрудничества с кем бы то ни было: реферат не имел ни малейшего сходства с обычными сочинениями этого рода и даже как бы издевался над ними. С начала до конца он был написан в пародийно-комическом стиле… Здесь впервые наметился его будущий стиль: он написал о поэзии Блока вульгарным слогом заядлого пошляка Вовки Чучелова, физиономия которого стала впоследствии одной из любимейших масок писателя…