Страница 126 из 135
Чижиков скрывается и не хочет быть арестованным.
Таинственный отъезд комиссара Чижикова. Ресторан с фонтаном — место встречи антисоветских заговорщиков.
Намек на запрещение пить больше двух рюмок для взрослого населения.
Подводные лодки в Москве-реке. Обратите внимание!
Непонятно, но телеграмму все же дать.
Чижиков оказался атаманом. 1000 рублей за его голову (сенсация).
Готовится восстание под лозунгом «А тю-тю» (в переводе на русский язык означает: уплата довоенных долгов, возвращение концессий и отдача Прибалтики).
Атаман Чижиков в надежном месте.
— Великолепно, — удовлетворенно потянулся господин фон Мидрихс, — теперь агентство «ПФУЙ» обеспечено сенсационными телеграммами. Я не даром кушаю советский хлеб на свое жалованье! Господин секретарь, составьте кое-что по прилагаемому списку…
Поздно вечером в агентство «ПФУИ» были посланы следующие телеграммы:
СЛЕД НАЙДЕН
Москва, 25/XII. Нашему корреспонденту удалось узнать, что таинственный комиссар Чижиков, организатор пожара рейхстага, землетрясения в Калабрии, а также масляного кризиса в Восточной Пруссии, находится в Москве.
ТАИНСТВЕННЫЙ РЕСТОРАН
Москва, 25/XII (Спец. кор. агентства «ПФУЙ»).
К новому году запрещено потребление водки больше двух рюмок на одну взрослую душу. Невзрослая душа получает полрюмки и без закуски. Население волнуется.
ВСПЫХНУТИЕ АТАМАНЩИНЫ
Москва, 25/II (Радио — «ПФУЙ»). Бывший комиссар Чижиков, автор Калабринского землетрясения и особо уполномоченный по революции в Западной Европе, оказался атаманом. Будучи без войск, временно не функционирует, но готовится.
ДВИЖЕНИЕ РАСТЕТ
(не для печати, но для сведения).
Москва, 25/XII. Найдены следы мощной антисоветской организации «А ТЮ-ТЮ». Личных встреч с руководителями не имел, но, надеюсь, программа организации приемлемая.
Выдал под дальнейшую информацию аванс вдове бывшего полицмейстера, госпоже Р., флакон одеколона «Красная Москва», заменив местную этикетку импортной. Чижиков скрывается.
Господин фон Мидрихс прочитал дубликаты телеграмм, счастливо улыбнулся и пошел ужинать. Трудовой день закончился.
1935
Вместо воспоминаний
Как-то мы сидели с Маяковским в ресторане, где целая компания молодых неуемных людей с расписанными щеками и лбами галдела и шумно проходила в знаменитости.
Я спросил у Маяковского, кто эти люди.
Он ответил коротко и деловито:
— Так. Дураки на рассвете.
Вскоре после этого в редакции «Нового Сатирикона», где он только что начал работать, Владимир Владимирович опасливо спросил меня:
— Вы Игоря Северянина будете печатать?
— Нет.
— Почему?
Я ответил:
— Гитара.
Маяковский убежденно добавил:
— Пасхальный барашек из туалетного мыла. Певуче глуп.
— А что вас связывало и связывает с футуристами, Владимир Владимирович?
Маяковский умел ответить хорошей остротой, когда хотел уклониться от ответа. Но тут он вдруг ответил искренне и просто:
— Прежняя инерция и любовь к беспорядку.
И после этого мы много раз говорили с ним о футуристах того времени. Он всегда отзывался о них сухо и иронически. Всерьез он их не принимал.
— С ними веселее, чем с Боборыкиным, — говорил Владимир Владимирович, — но толку из них много не выйдет. Все будут писать куплеты для фисгармоний или сделаются театральными репортерами.
Маяковский, по-видимому, дорожил — и не скрывал этого — своей работой в «Новом Сатириконе». Это был первый журнал, в котором он выступал перед широкой интеллигентской аудиторией. Его очень нервировали читательские письма, негодующие против помещения его стихов.
— Я организую дураков, — сердито говорил он, — теперь им по крайней мере есть вокруг чего объединиться во всероссийском масштабе: на ругне Маяковского. Можно им даже выслать специальные отличительные значки вроде дворницких блях. Пусть носят.
Он очень чутко реагировал на отношение к нему редакции. Наигранная развязность и мальчишеская любовь к дерзости совершенно покидали его, когда он бывал на редакционных заседаниях или просто заходил посидеть.
Однажды поэт Потемкин иронически и не совсем деликатно подчеркнул это:
— У нас вы совсем не хамите, Владимир Владимирович.
Маяковский покраснел и сердито сказал:
— Если это вас мучает, Потемкин, могу сепаратно зайти к вам домой и нахамить.
Маяковскому даже в те молодые годы стал уже сильно надоедать тот ореол скандалиста, которым его наградили поклонники и который усиленно поддерживают теперь воспоминатели и биографы.
— Из меня хотят сделать клоуна, — говорил он, — и все сразу стараются получить контрамарку на первое представление, чтобы не опоздать. А вдруг я одумаюсь и сделаюсь благородным отцом…
Темперамент и озлобленность вспыхивали в молодом Маяковском тогда, когда он видел или чувствовал своих литературных врагов. Когда он был среди близких или просто дружелюбно настроенных людей, он становился мягким и веселым человеком.
Не верно, что Маяковский любил читать вслух только себя. Он прекрасно знал всех поэтов, с которыми боролся или которых презирал. Однажды как-то он сидел у меня вечером и долго иронически читал какие-то сладкие стишки. Потом вдруг улыбнулся и сказал:
— Верите ли, половину Надсона наизусть знаю. Ношу в себе всю эту дрянь и не знаю, куда ее выплеснуть.
Один раз я видел Маяковского плачущим. Это было рано утром в редакции. Не помню, почему я попал так рано в редакцию. Кроме сторожа, растапливавшего печку, никого не было. Я прошел в секретарскую. Там на большом черном диване сидел Маяковский, держал в руках какое-то письмо и плакал. Кажется, он даже не заметил меня.
После этого, когда приходилось встречать лирическую скорбь в поэмах молодого Маяковского, мне почему-то всегда вспоминались это склоненное лицо, слеза на щеке и большие неуклюжие руки, судорожно комкающие конверт.
1935
Таня и Татьяна
(Совсем дня за два, за три до начала занятий Таня осталась на даче одна с ворчливой домработницей Нюшей и в первый раз нарушила честное слово. Недрогнувшим голосом она обещалась маме, уехавшей в город, ложиться спать ровно в одиннадцать. («Честное слово, мамуля! Мне же не десять лет, атринадцатый год, я не маленькая, и можешь не беспокоиться».) И обманула без зазрения совести.
В первый же вечер достала у соседей маленький томик Пушкина и читала «Евгения Онегина» до трех утра. Во время письма Татьяны коптила поломанная дачная лампочка, в нос забралась сажа. Но вскоре наступил холодный ответ Евгения, было очень обидно, текли слезы, и не хотелось обращать внимания на мелочи. А когда уже в холодном Петербурге в тоске безумных сожалений к ногам Татьяны упал Евгений. Таня немного успокоилась, с ужасом увидела, что в окошке светло, и в испуге уснула, даже не задув лампочку. Разбудила ее Нюша тихим, но твердым предупреждением:
— Приедет мать, все обскажу. Нос-то промой, читательница!
Особой паники в Танину душу угроза не внесла. В конце концов, мама — это мамуля, а не кто-нибудь, и ей все можно объяснить. И она все поймет, особенно если ее поцеловать в ухо, во время шепота. Таню волновало другое: почему Ольга не могла вызвать Ленского в коридор, объяснить ему, почему она танцевала с Онегиным, и как не стыдно интеллигентному человеку орать на именинах и до смерти драться при чужих людях недалеко от мельницы. Волновало еще многое, и очень хотелось с кем-нибудь поделиться своими догадками и соображениями. Натягивая чулок на пухлую ногу с невымытой по случаю отъезда матери пяткой, Таня заискивающе сказала Нюше: