Страница 5 из 48
Страсти разгорелись сразу же. Едва нападающий любой команды приближался к воротам противника, — весь стадион вспыхивал, словно костер, в который кто-то плеснул бензина.
— Да-вай! Да-вай! Да-вай! — требовательно скандировали где-то наверху.
— Газуй!
— Э-эх! Слабец! Мазила!!
Козаков передвигался по полю обдуманными короткими перебежками. С трибун казалось: он совсем не спешит. Да так оно и было. Немолодой уже судья расчетливо тратил силы Он знал: они еще будут нужны, очень нужны. И все же, хотя он не суетился и, казалось, почти не бегал, — в нужный момент, когда на поле создавалась острая ситуация, Козаков всегда оказывался поблизости от мяча, в удобном для наблюдения месте. В этом умении мгновенно выбрать позицию, пожалуй, лучше всего сказывался его многолетний футбольный опыт.
Игра шла напряженно. Боевая, темпераментная встреча. Комбинация следовала за комбинацией, атака за атакой, и судья постепенно сам все больше входил в борьбу, увлекался ею, всей своей страстной душой игрока и болельщика переживал происходящее. И когда защитник тбилисцев грубо оборвал тонкую нить изящной комбинации, Козаков сделал ему замечание не только как судья. Нет, эта грубость задела, покоробила самое его нутро, как всегда оскорбляет она чистые чувства истинного болельщика.
Игра становилась все ожесточеннее, а счет так и не был открыт. И, как всегда в таких случаях, огромное нервное напряжение игроков, не находя разрядки в забитом голе, постепенно стало прорываться наружу. Вот слишком резко пошел на мяч левый край москвичей. Грубо наскочил на противника тбилисец. Опасно подставил ногу защитник и сам же, сверкнув глазами, что-то сердито крикнул по-грузински.
«Становится жарко», — подумал Козаков.
Один из москвичей слегка толкнул противника. Мелкое нарушение — Козаков не остановил игру, но издали выразительным жестом пригрозил москвичу: «Я, мол, все вижу. Учти».
Снова нарушение со стороны москвичей. И опять… Козаков все еще не останавливал игру. Тбилисцы атаковали, и остановка пошла бы лишь на пользу провинившимся.
Но вот обстановка разрядилась, мяч вышел за пределы поля, и судья, подозвав виноватого, сделал ему внушение.
Козаков старался говорить спокойно, чтобы не возбуждать и так уж разгоряченного спортсмена. Главное — выдержка. Не давать матчу перейти за ту невидимую, но хорошо ощутимую границу, когда силовая борьба превращается в грубость, а спортивная злость — в скрытую драку.
Первый тайм кончился, а на башне, на щитах, по-прежнему чернели «колеса» — два огромных нуля.
В судейской, когда команды ушли на отдых, усталый Козаков долго полоскал рот, заставляя себя каждый раз выплевывать тепловатую, но все же очень приятную воду. Потом сделал несколько глотков и, хотя еще очень хотелось пить, поставил стакан, лег, ноги поднял на спинку стула.
«Ну и рубка, — подумал он. — Но ничего, удержу…»
Козаков был уверен в себе. Да и двадцать лет практики тоже что-то весят…
Второй тайм начался взаимными бурными атаками. Но, наверно, напряжение было слишком велико; это лишало нападающих точности удара. Никому не удавалось завершить комбинацию голом.
Так, в бесплодных атаках, прошло пятнадцать минут, и двадцать, и двадцать пять, и тридцать…
Трибуны свистели, стонали, умоляли, требовали, орали, выли.
«А пожалуй, потребуется дополнительное время», — подумал Козаков и покачал головой.
Фуфайка у него на спине уже взмокла, ноги отяжелели.
Атмосфера на поле накалялась все больше. Приходилось напрягать все внимание и силы, чтобы не допустить грубых стычек, сдерживать особо горячих игроков.
В сутолоке Игорь Кочегура сбил одного из тбилисцев. Козаков назначил штрафной и сделал это не без удовольствия.
«А то Игорь начал распоясываться. Надеется — по дружбе прощу. Ошибаешься!»
Оставалось четыре минуты до финального свистка. Игроки, казалось, смирились с ничейным исходом второго тайма, а зрители уже азартно обсуждали, что́ принесут добавочные полчаса. И вдруг возникло острое положение у ворот тбилисцев. Именно «вдруг»: только что сами тбилисцы атаковали, но внезапно московский защитник отнял мяч, сильным «отбойным» ударом переправил его на другую половину поля; там его подхватил правый крайний москвичей и ринулся к воротам.
Стадион взревел.
А правый край уже отпасовал полусреднему — Игорю Кочегуре. Миг — и мяч в сетке.
Пожалуй, впервые за весь матч Козаков не успел оказаться на остром участке. Издали ему показалось, что Кочегура был «вне игры», но на таком расстоянии попробуй — разбери. К тому же другие игроки заслоняли Кочегуру…
Козаков быстро взглянул на своего помощника. Нет, отмашки флагом не было. Значит, все правильно. Козаков дал свисток и поднял обе руки вверх: гол.
Трибуны словно взбесились.
Одни зрители плясали, смеялись, обнимались, кидали вверх кепки, газеты. Другие — покраснев или побледнев, вскочив с мест, свистели, орали, яростно потрясая кулаками:
— Судья! Протри очки!
— Ослеп!
— На пенсию!!
— Непра-а! Непра-а-а-а! Непра-а-вильно!
И конечно, неизбежное:
— Судью на мыло!
Случайно Козаков мельком глянул на восточную трибуну. Ну а как же?! «Артист», стоя на скамейке, заложив пальцы обеих рук в рот, свистел пронзительно и свирепо. Лицо его и даже шея надулись и побагровели. На секунду вынув пальцы, он перевел дух, фальцетом выкрикнул:
— Шляпа!
И опять сунул пальцы в рот…
Капитан тбилисцев с прилипшими ко лбу прядями черных волос, подбежав к судье, быстро, взволнованно, путая русские слова с грузинскими, доказывал, что Кочегура находился к воротам ближе защитника…
— Прекратите дискуссию, — стараясь не повышать голоса, остановил его Козаков.
Нельзя допустить, чтобы судье на поле возражали, оспаривали его решение. Иначе начнется безвластие и неразбериха.
И все-таки, ничем внешне не выдав своего беспокойства, Козаков чувствовал себя неуверенно. Он заставил тбилисцев начать с центра поля, а сам все думал:
«Было «вне игры»? Или нет? Было или нет?»
Его, привыкшего к четкости и точности своих решений, эта неясность задевала особенно больно.
Через две минуты матч кончился. Со счетом один-ноль победили москвичи. Один гол, один-единственный, решил судьбу кубка СССР.
Зрители, не отрывавшие глаз от поля, после финального свистка судьи словно все разом вздохнули, зашевелились, загомонили. И опять все увидели, как пронзительно ярка изумрудная трава и как сверкает ровное-ровное, будто полированное, голубое небо.
Команды построились. Пока они вяло, без энтузиазма приветствовали друг друга, Козаков бросил быстрый взгляд на своего помощника:
«Было или нет?»
— Нормально, — шепнул тот. Но голос звучал не слишком убежденно.
В судейскую после игры сразу набился народ. Козаков сидел у стены, устало откинувшись на спинку стула, и старался не слушать разноголосый, взволнованный говор вокруг.
«Вот так порядочек!» — недовольно думал он.
В судейской запрещалось находиться кому-либо, кроме судьи. А тут — вон сколько!
Особенно горячился высокий красивый грузин. Козаков не знал, кто это, но понимал, — начальство.
Грузин говорил громко, быстро и так энергично, что под потолком то и дело жалобно позвякивали стеклянные висюльки вокруг лампы. И жестикулировал, как немой.
Козаков поморщился. Сам он был скуп на слова, даже слишком молчалив. Не зря жена, рассердись, звала его «сычом». Может быть, поэтому его особенно коробила всякая болтливость.
Москвич Федюнин, старый, прошедший огонь и воду футболист, давно уже вышедший в отставку, вяло спорил с грузином, незаметно подмигивая Козакову: мол, не волнуйся, дело обычное, проигравший всегда недоволен.
Впрочем, и сам этот красавец грузин хоть и горячился, понимал, что в общем-то спор бесполезен: все равно теперь судья не изменит своего решения. Не может изменить, даже если бы хотел.
— Мы подадим протест, — сухо, резко заявил маленький смуглый представитель тбилисцев. — Кочегура был «вне игры».