Восхождение

К полудню того дня, который, как предполагалось, должен был ознаменоваться нашим восхождением на вершину, Финишная Прямая казалась совершенно недосягаемой, как, впрочем, и траверс к ребру Абруцци. Снег на внешней стене К2 был настолько глубок, что пройти через него, по-видимому, было невозможно. Каждую четверть часа сверху срывались лавины. А над нами снег еще глубже. Мы застряли.

Там, где обрывалось снежное поле, начиналась вертикальная ледяная скала, поднимавшаяся прямо в небо не меньше, чем на сто пятьдесят футов. Все мы стояли там, в утреннем свете: трое вытирали очки, глупо пялясь на скалу. Мы знали о ее существовании. Просто понятия не имели, что это за сука.

— Я иду первым, — прохрипел Пол. Он едва держался на ногах. Но поднялся на скалу менее чем за час, вбивая в нее крючья и привязывая остаток веревки. Когда и остальные медленно приплелись за ним, Пол почти терял сознание.

Над ледяной скалой возвышалась каменная гряда, такая крутая, что снег к ней не прилипал. Камни держались едва-едва, и вся эта штука выглядела крайне предательской: то самое рассыпающееся под ногами дерьмо, которое каждый уважающий себя альпинист обойдет десятой дорогой, даже если это займет лишние полдня.

Сегодня идти по траверсу нельзя. Любая попытка пошевелиться здесь, на внешней стороне, почти наверняка вызовет сход лавины: поверх старого льда намело мягкого, готового в любую секунду слететь снега.

— Теперь я впереди, — вызвался Гэри, запрокидывая голову и оглядывая каменную гряду. При этом он держался обеими руками за виски. Я знал, что из нас троих его сильнее всех терзают головные боли Зоны Смерти. Последние четыре-пять дней и ночей любое слово или вздох Гэри сопровождались ударами стальных осколков внутри его черепа, где-то за глазами.

Я кивнул и помог Полу встать. Гэри принялся взбираться на нижний пласт.

К середине дня мы дотащились до вершины гряды. Поднимается ветер. С почти вертикальной стены снега и льда вихрится снежная пыль. Вершина скрыта в тумане. Над узким кулуаром[8] , поднимающимся, подобно дымовой трубе, в самый замерзший ад, начинается снежное поле вершинной башни. Мы уже выше 27 000 футов.

Высота К2 — 28 250 футов.

Последние тысяча двести футов могут с таким же успехом измеряться в световых годах.

— Я буду прокладывать путь по кулуару, — слышу я собственный голос. Остальные даже не кивают, просто ждут, пока я начну. Канакаридес опирается на ледоруб в ранее невиданной позе.

Сделав первый шаг по кулуару, я немедленно проваливаюсь до колен. Это немыслимо. Я бы заплакал, да только слезы замерзнут на стеклах очков и ослепят меня. Невозможно сделать еще один шаг в этой крутой гребаной лощине. Я и дышать-то не могу. Голова разламывается так, что перед глазами все сливается, пляшет, и сколько ни протирай очки, видимость лучше не становится.

Конец дня. Когда мы доберемся до вершины, будет почти темно. Если мы доберемся до вершины.

Теперь все зависит от снега, который вздымается над нами, устремленный к неправдоподобно темно-синему небу. Если снег замерз, не такой кашицеобразный и глубокий, как тот доходящий до бедер суп, через который мне пришлось брести по кулуару, тогда шанс есть, хотя спускаться придется ночью.

Но если снег глубок…

— Я впереди, — говорит Гэри, пристраивая поудобнее маленький рюкзачок для восхождения, и медленно тащится наверх, чтобы заменить меня. На верхушке узкого кулуара тянется каменная полоса, и он, шагнув с нее, либо провалится в рыхлый снег, либо ступит на плотный наст. Если поверхность твердая, все мы окажемся на ней, используя «кошки», чтобы вонзаться в снег следующие два часа подъема на вершину, хотя отсюда вершина по-прежнему не видна.

Пожалуйста, Господи, пусть она будет твердой!

Я пытаюсь оглядеться. Прямо под моими ногами — обрыв до невозможно далекого острия кинжала, гораздо ниже — гребень, где мы устраивали Лагерь Номер Два, милями и милями ниже — изгибающаяся, покрытая застывшей рябью река ледника Годуин-Остен и смутные воспоминания о Базовом Лагере и живых существах: ящерицах, воронах, лишайниках, кустиках травы, там, где ледник вытаял, обнажив землю. По обе стороны простирается Каракорум: белые пики вздымаются вверх, как острые клыки, далекие вершины сливаются с гималайскими хребтами, и только один пик… я не слишком глуп, чтобы гадать, который именно, стоит, гордый и неприступный, устремившись в небо. Красные холмы Китая горят в густой дымке пригодной для дыхания атмосферы в сотне миль к северу.

— О'кей, — говорит Гэри, ступая со скалы. И проваливается по пояс.

Уж не знаю, откуда у него находятся силы и дыхание обругать последними словами снег, а заодно и тех богов, которые насыпали его здесь в таком количестве. Он делает рывок вперед и буквально плывет. Дальше снег еще глубже. На этот раз Гэри утопает по самые подмышки. Он набрасывается на снег с ледорубом. Бьет по нему варежками. Но снежное поле и К2 его игнорируют.

Я падаю на колени, прямо на острые камни, прижимаю к себе ледоруб, и плевать, что мои всхлипы слышат остальные и что замерзшие слезы не дадут векам закрыться. Экспедиция закончена.

Канакаридес медленно подтягивает свое членистое тело на последние десять футов кулуара, бредет мимо валуна, у которого Пола выворачивает наизнанку, мимо меня, стоящего на коленях, к последнему клочку твердой почвы, до снежной ямы, где тонет Гэри.

— Теперь я пойду первым, — говорит он, вкладывая ледоруб в крепление. Его проторакс сдвигается ниже. Задние лапы — вниз и наружу. Передние вращаются вниз и вперед.

Канакаридес ныряет в крутое снежное поле, как пловец-олимпиец, срывающийся с трамплина. И я вижу, что он уже миновал Гэри, барахтающегося в мягком снегу.

Жук, наш жук, раскидывает и расшвыривает снег передними лапами, разгребает согнутыми ковшиком пальцами, уминает своим бронированным верхним сегментом тела, плывет, гребя всеми шестью лапами.

Это наверняка недолго продлится. Такого не выдержит никто. Ни у одного живого существа не хватит на это воли и энергии. До вершины — семьсот или восемьсот почти вертикальных футов.

8

Кулуар — маленькая вертикальная расщелина на склоне горы.