Уран

В четыре часа, отпустив учеников, он смотрел, как они уходят, не будучи в силах оторваться от банкетки. Пьер Аршамбо сначала пошел за товарищами, но потом вернулся и стал ждать, когда учитель обратит на него внимание.

— Вы хотите мне что-то сказать? — встрепенулся Журдан.

Аршамбо хоть и не вызывал в нем никакого враждебного чувства, но не принадлежал и к тем ученикам, кому Журдан отдавал свои симпатии. Прилежный и старательный, стремящийся угодить учителю и предугадать его следующую мысль, Пьер обладал тщеславной склонностью выделяться, но при этом был в полнейшем неведении относительно собственных возможностей, что нередко сводило на нет все его усилия. В его правильно выполненных домашних заданиях никогда не содержалось ничего, что могло бы возбудить любопытство или заслужить одобрение. Журдан видел в нем ученика весьма средних способностей, которого лицей хоть и может вооружить полезными знаниями, но бессилен превратить в эрудита с широким кругозором. Несколько дней тому назад Пьер уже подходил к Журдану после занятий — признаться, что его неудержимо притягивает коммунизм. Отвечая на вопрос, как он к этому пришел, Пьер заговорил о своей симпатии к народу с жаром, за которым легко просматривалась снисходительность. Парень не знал о коммунизме решительно ничего. Его ответы были слишком неопределенны и не позволяли понять, что толкнуло его на этот шаг, однако заставляли предположить какой-то корыстный интерес — возможно, желание выдвинуться, занять более достойное место среди товарищей, в чем учитель, кстати, не видел ничего зазорного. Журдан, который никогда не отказывался вывести ученика на путь истинный, если имел основания полагать, что усилия не пропадут даром, тогда не стал обескураживать юного Аршамбо, а посоветовал лишь целиком посвятить себя подготовке к экзамену и вернуться к этому разговору позже — при условии, конечно, что к тому времени в нем еще не угаснет любовь к пролетариату. Сегодня же Пьер подошел к нему с озабоченным видом, в явном замешательстве, чего в прошлый раз не было.

— Я хочу посоветоваться с вами по одному очень важному вопросу, — сказал он неуверенно, прерывающимся от волнения голосом.

— Слушаю вас, — любезно ответил Журдан, который был рад любому поводу задержаться.

Пьер открыл было рот, но продолжать не решался, и по выражению его лица учитель решил, что тот уже жалеет о своем шаге.

— Может быть, вы хотите подумать еще? То, что вы обратились ко мне, вас ни к чему не обязывает.

— Это слишком серьезно, — возразил ученик Аршамбо. — Мне нужен совет. Со мной произошло вот что. Я узнал, что в Блемоне прячется коллаборационист. Мне известно, где он. Вот я и раздумываю, что мне надлежит делать и в чем состоит мой долг патриота.

Учитель не отвечал, а Пьер добавил:

— Это предатель, подлец, продавшийся немцам, мерзкий негодяй, отвратный тип.

От ненависти у него помрачнело лицо и сел голос. Журдан, внимательно наблюдавший за ним, медлил с ответом. На первый взгляд случай казался простым, и лично он не стал бы дожидаться ничьих советов, чтобы выдать субъекта, которого сам факт сотрудничества с оккупантами автоматически делал врагом партии. Донос, если только он служил правому делу, представлялся учителю вещью вполне естественной, да и вообще постоянную готовность настучать на ближнего он был склонен считать одной из революционных добродетелей. Как уже не раз ему доводилось объяснять Генё, донос, постыдный в буржуазном обществе, где он делает людей жертвами капиталистического гнета, превращается в акт самой элементарной честности, когда служит борьбе пролетариата. И, кстати, именно это позволяет надеяться, что в марксистском мире деяния, ныне почитающиеся преступными, станут нормой поведения, мерилом добропорядочности в силу того лишь факта, что будут объективно полезны для общества. Сам Журдан всегда зорко приглядывал за окружающими, в том числе и за своими коллегами, и не упускал случая представить о них сведения, из которых партия могла извлечь хоть какую-то пользу. И теперь он понимал, что обязан побудить своего ученика без промедления донести на коллаборациониста. Юный Аршамбо с трепетом дожидался, чтобы учитель начал его расспрашивать, и, вне всякого сомнения, был готов выложить все, что ему известно о предателе. Однако Журдан не смог подавить в себе чувство жалости к этому шестнадцатилетнему пареньку, который впоследствии, возможно, не простит себе того, что отправил человека на расстрел, и будет жить с сознанием, что замарал себя навек. Учителю показалось, что если он подтолкнет Пьера к доносу, то злоупотребит слабостью подростка.

— Аршамбо, не мне за вас решать. Я далеко не уверен, что чувство патриотизма главенствует в ваших побуждениях. Единственный совет, который я могу вам дать, — спросите мнение родителей.

Учитель говорил сухо, намеренно неприязненным тоном, на суровом лице его явственно читалось неодобрение. Почувствовав, что его раскусили, Пьер покраснел и смешался. К стыду добавились тревога и испуг: он вдруг увидел себя глазами Журдана, и увиденное показалось ему чудовищным. Охваченный отчаянием, он безвольно рухнул на банкетку и, спрятав лицо в сгибе локтя, разрыдался.

— Ну-ну, Аршамбо, успокойтесь.

— Я свинья, — всхлипывал Пьер.

— Не упрекайте себя чрезмерно. То, что происходит внутри нас, вовсе не так важно, как это рисуется в книжках и в речах учителей. В счет идет то, что мы делаем и чего не делаем. Сами же по себе намерения не заслуживают того, чтобы из-за них терзаться.

Журдан ободряюще похлопал юного Аршамбо по плечу и перешел в большой зал «Золотого яблока». Там была одна лишь Ольга, молоденькая служаночка, — сидя у входной двери, она латала тряпье. Перед тем, как выйти, учитель пожал ей руку и сказал несколько учтивых слов, и девушка разрумянилась от удовольствия. Учеников первого класса она терпеть не могла, но питала весьма нежные чувства к их молодому учителю, который всегда был с ней вежлив и любезен. Зная, что он коммунист, и вдобавок прослышав, что учителям платят очень скудно, она лелеяла на его счет большие надежды. Знай об этом Журдан, он поубавил бы любезности, поскольку в его глазах и самая прекрасная на свете служанка была начисто лишена привлекательности. Если его и посещали мысли о женщине, на которой он когда-нибудь женится, то представлялись ему вовсе не лицо ее и уж тем паче не груди или там бедра, а изумительная способность к диалектическому мышлению, эрудиция в марксизме и лукавый блеск ее очков, когда она подстроит ему ловушку на каком-нибудь пункте доктрины. К тому же радости любви казались ему преувеличенными — во всяком случае, они не шли ни в какое сравнение с наслаждением от игры ума, — и когда ему иной раз случалось им предаваться, его не оставляло неприятное ощущение, что он оскорбляет свою мать.

Мельничная улица начинала расцвечиваться флагами: наутро, в субботу, на вокзал Блемона ожидалось прибытие транспорта с бывшими военнопленными, возвращающимися из Германии. Знамена были главным образом английские и советские — блемонцы очень заботились о том, чтобы продемонстрировать свой патриотизм. Нашлись, однако, и несколько коллаборационистов, которые обнаглели до того, что водрузили у окон одни лишь французские флаги. Впрочем, испугавшись собственной дерзости, они не замедлили добавить и знамена союзников. Поперек улицы на высоте второго этажа были натянуты транспаранты с надписями типа: «Добро пожаловать. Приветствуем наших дорогих детей. Слава сыновьям Блемона». Журдан повстречал Ватрена, выходившего из колбасной лавки, где он купил кусок окорока. Учитель математики только что получил письмо от сына — он приезжает с завтрашней партией узников. Молодой человек уже слышал о бомбардировке Блемона, но не знал о том, что в ней погибла его мать. Ватрен поделился с коллегой своими опасениями.

— Для бедного мальчика это будет тяжелый удар. Беда еще и в том, что я не сумею сообщить ему эту весть с подобающей миной. Сегодня я уже поупражнялся перед зеркалом, но получалось плохо — я словно объявлял замечательную новость. Что вы хотите, я был очень доволен смертью Терезы и еще и сейчас не могу отказать себе в удовольствии лишний раз повторить, что наконец-то я от нее избавился. Нет, я не держал на нее зла за то, что она меня обманывает, — совсем наоборот, и я бы сделал все возможное и невозможное, чтобы спасти ей жизнь, но раз уж так все сложилось, я рад. Естественно, о том, чтобы открыть сыну мои истинные чувства, не может быть и речи. Он очень любил свою мать и, поскольку сам не очень-то умен, никогда не отдавал себе отчета, что бедная женщина была столь же глупа, сколь и несносна.