Уран

— По существу, — говорил он с той приторностью в голосе, которой уже самой по себе хватало, чтобы глаза Журдана засверкали от ярости, — по существу, всю историю человечества можно свести к извечной борьбе между двумя понятиями: права человеческого и права божественного. Самые крупные вехи этой борьбы нам известны, так что нужный опыт у нас имеется. Тот факт, что в настоящее время понятие божественного права находит свое уродливое воплощение в коммунизме москволизов, не должен убивать в нас веру в социальный прогресс. Просто качнулся маятник, и нас временно отбросило назад, в потемки палеолита. Социализму как раз присуще…

— Нет, но какой же вы все-таки негодяй, Фромантен! — не выдержал Журдан.

— Раз уж вы исчерпали все аргументы, кроме самого недостойного — оскорблений, я из соображений милосердия прекращаю дискуссию.

Пожав руки двоим другим коллегам и адвокату, учитель истории послал Журдану сострадательную улыбку и удалился, перебирая в уме наиболее удачные из своих реплик и радуясь несомненно одержанной над противником победе. Группа рассеялась, и Мегрен, поднимаясь с учителем Дидье по Мельничной улице, сказал ему:

— Должно быть, когда вы вспоминаете раннюю пору своего учительства, сегодняшние ваши коллеги кажутся вам чересчур нетерпимыми.

— Не стройте иллюзий. Во времена своей молодости я наблюдал, какие ожесточенные схватки разыгрывались вокруг Ренана, как учителя ненавидели друг друга из-за одного лишь расхождения во мнениях относительно того, как правильнее произносить окончания латинских имен: «-ус» или «-юс». Бурю страстей всякий раз вызывало оглашение списков почета и присуждение первой награды. Мы очень серьезно относились к преподаванию, к ученикам и к своей собственной персоне. Каждый вкладывал в работу всего себя и только в ней видел смысл своего существования. Даже самые посредственные из нас исполняли свои обязанности с воодушевлением. Возможно, вы не поверите, но любой школьный учителишка вроде меня совершенно искренне верил, что его усилиями мир становится лучше. Строки из «De viris illustribus urbis Romae» аббата Ломона мелькали и в предписании префекта, и в речи Жореса. Все доброе, ценное, нетленное носило марку даваемого нами образования, и владения наши день ото дня расширялись. Коммивояжеры изъяснялись, как Цицерон, жандармы — как Тацит. Потаскух называли гетерами, жрицами любви. Власть и оппозиция, богатство и нищета, элита и чернь уравновешивались гармонично, как составляющие вселенского маятника. Когда я ударял линейкой по кафедре, хлопок этот вкупе с достославными именами Цинцинната, Корнелии, Брута, с любовью к отчизне, с послушанием и добропорядочностью, с культом хлеба и сохи, с благоговением перед крупными состояниями и уважением к бедности разносился по всей Франции. Он отдавался в самых отдаленных уголках нашей империи, возвышая достоинство человека и воина в наших младших братьях с жарких континентов. Хорошее было время. Благодаря нам Франция входила в вечность. Сегодня же учителя — молодые или старые — в лучшем случае добросовестно тянут лямку. Они прекрасно знают: чтобы изготовить электрический радиатор или сбросить бомбу с самолета, утаить доходы от казны или проникнуться великими идеями современной эпохи, совсем не обязательно ни цитировать Вергилия с Расином, ни забивать голову уроками истории. Вдалбливая школярам всю эту чепуху, они рискуют выпустить их совершенно не приспособленными к ожидающему их существованию.

— Должно быть, у естественников по этому поводу совесть будет спокойна.

— Иллюзия, — хмуро откликнулся Дидье. — Не далее как вчера мне говорил об этом Ватрен — уж его-то пессимистом никак не назовешь. Чтобы подготовить офицеров и инженеров, мы тратим семь лет — четверть полезного существования, — затуманивая им мозги поэзией математики, с которой специалисту, право, нечего делать. Во Франции немало инженеров, которые ничего не смыслят в математике, и тем не менее они оперируют интегралами с такой же легкостью, что и выпускники Политической школы: им хватает знания одних лишь готовых формул. Видите ли, мэтр, большая беда Франции — это всеобщая культура, которая поэтизирует и драматизирует окружающий нас мир, лишая его реальности. Подумать только, ведь у нас полицейский комиссар лучше знает математику, чем советский руководитель индустрии, у налогового ревизора больше познаний в латыни и в истории, чем у американского министра! И как бы мы, школьные учителя, ни были испорчены классическим образованием, мы все же в состоянии осознать, до чего пагубна наша роль. Наше ремесло злоумышленников перестало нас вдохновлять. От подлинных проблем оно теперь в стороне. Мы прекрасно знаем, что будущее может вызреть лишь за тупыми лбами парней с челюстями боксеров, так что больно бывает смотреть, как ученики зубрят нашу белиберду о Великом веке или об употреблении сослагательного наклонения. А ведь, казалось бы, чего проще: открыть им глаза и воспитать из них первостатейных остолопов.

— Вы сгущаете краски, господин Дидье. Интеллект еще далеко не потерял своего значения.

— Верно, я сгущаю краски. А все стариковская нетерпимость да стремление яснее донести свою мысль — вот почему я не совсем справедлив к нынешней эпохе. Да, роль интеллекта еще далеко не исчерпана, но у наших ребят он по-настоящему не подготовлен к тому, чтобы охватить все более быстро меняющийся мир. Уроки прошлого тянут нашу молодежь назад, тогда как ей давным-давно пора учиться жить в будущем. Но никто из нас не видит современность по-современному. Вы только что слышали Журдана и Фромантена. О марксистской ортодоксии они могут спорить часами — так, как если бы доктрина столетней давности до сих пор не утратила своей актуальности. Сейчас вы скажете мне, что Россия — марксистская страна. Ну и что? С таким же успехом она могла бы быть иудаистской или анабаптистской. Главное — что для нее мировая история началась вчера, и потому она опережает нас на триста лет. Вот это-то опережение мы и должны стремиться нагнать. Революция? Зачем? К власти придут мелкие буржуа вроде Журдана, напичканные классической культурой. Что нам действительно нужно, так это новые методы обучения.

Учитель Дидье как раз и придумал метод, от которого он многого ждал. Прежде всего ребенку надлежит дать понятие о настоящем и будущем. Для этого его с юных лет нужно укреплять в мысли, что все на свете преходяще и все, что принадлежит прошлому, гадко и недостойно; учить его оценивать людей и поступки с точки зрения будущего, вычленяя при этом все возможности; развивать в нем способность вести разговоры на несколько тем одновременно, воспринимать сразу несколько идей и продвигаться скачкообразно; заставлять детей играть в такие игры, правила которых непрерывно изменялись бы ими же; давать им читать только те истории, которые имели бы отношение к грядущим эпохам и в которых все глаголы употреблялись бы исключительно в будущем времени, а в психологии героев непременно сохранялись бы пространства неопределенности; ликвидировать историю, кладбища, библиотеки и вообще все, что препятствует разуму устремиться в будущее. Впрочем, развить свою теорию до конца Дидье не успел: они подошли к колбасной лавке, нынешнему пристанищу Мегрена. Перед тем как попрощаться, адвокат спросил у реформатора, уверен ли он, что, получив подобное образование, французы станут счастливее. Вопрос абсурден и в истинно французском духе, ответил Дидье. Понятие счастья, которое лично он рассматривает как мерзкую отрыжку прошлого, как ядовитый кладбищенский цветок, как засаленную занавеску, не пропускающую свет дня, его методом образования отвергается напрочь.

Мегрен скрылся в недрах лавки, и старый учитель, оставшись на тротуаре один-одинешенек, загрустил. Перспектива возвращаться в свою комнату для прислуги представилась ему отвратительной, и он почувствовал себя несчастным. Жизнь показалась ему до того тусклой, что на минуту он даже пожалел, что не погиб под бомбами, но вспомнил, как при первых же взрывах ужасно испугался умереть и в глубине погреба, куда был вынужден спрятаться, молил господа пощадить его — ведь он пока, дескать, приносит пользу. Еще ему вспомнилось, что после налета, несмотря на то что мольба его была услышана, он вновь стал атеистом. Эта подробность, впервые всплывшая из недр его памяти, вызвала в нем злость против самого себя. Парило, и тесную Мельничную улицу наполнили густые запахи сортира. Сама мысль о том, что он сейчас очутится в своей душной комнатенке наедине с постыдными воспоминаниями о бомбежке, была невыносима Дидье. Он повернул назад и отправился к реке, думая о своих сыновьях. Оба они жили в Париже: старший преподавал в одном из лицеев Левого берега, младший держал зеленную лавку близ Бастилии. Конечно, они были привязаны к отцу, но вместе с тем считали его занудой и брюзгой, а их жены и вовсе терпеть его не могли. До войны они заставляли себя гостить у него по неделе в году. Во время оккупации визиты сделались более редкими и краткими. Нынешний год жить в Блемоне стало негде, и они уже не приедут. При этой мысли у Дидье-отца к горлу подкатил комок, а глаза увлажнились, отчего он вконец себя возненавидел, осознав, что комок он создает нарочно и искусно управляет слезными железами, дабы доказать себе, какой он нежный, любящий отец, заслуживающий всяческого сострадания, а может, и просто ради удовольствия ощутить волнение. На самом же деле, несмотря на все отцовские чувства, присутствие сыновей его всегда очень тяготило. На смену первым восторгам от встречи неизбежно приходило раздражение от того, что он чувствовал их чужими, самостоятельными, неподвластными его отцовскому влиянию. Еще он страдал от своей неуклюжести, манерничанья, от того, что сыновья видят его насквозь, а главное — от того, что они держатся с ним покровительственно. Как всякий, кто слишком дорожит своей репутацией человека простого и доступного, в глубине души он был очень самолюбив, если не тщеславен. В порыве искренности — если можно назвать искренностью лишь откровенность с самим собой — он подумал, что стыдится перед блемонцами того, что его младший сын, Леон, избрал ремесло торговца битой птицей и овощами. Да вот хотя бы и сейчас — разве не из желания блеснуть затеял он этот разговор с адвокатом, разве не в сознательно утрированном виде излагал свои мысли? «А ведь в глазах горожан я все тот же достопочтенный господин Дидье, человек из доброго старого времени, каких теперь уже не бывает, образец совестливости, добропорядочности, прямодушия и скромности. И может быть, так оно и есть». Когда он, перейдя перекресток, ступил на улицу Аристида Бриана, юная троица как раз покидала веранду «Золотого яблока», и один из школяров заметил: