Божьи безумцы

Со времени Реформации вновь зазвучало слово божие; в проповедях наших пастырей. Севенны очистились от католических исповедников и исповедален, от семинарий и лживой их науки; из священных книг выгребли латинскую тарабарщину, изгнали внедрившихся в наших краях мошенников и лгунов, торгашей, промышляющих душами христианскими, и народ наш мог прямо идти к господу, как идет к пастуху ягненок, ища спасения от поднявшейся бури, и пастух берет его на руки и, укрыв под плащом своим, прижимает его к сердцу.

Издавна вошло у нас в обычай молиться вместе, открыто беседовать о грехе, о смерти, о вечной жизни. Сожаления достойно, что вдохновленные богом пастыри прежних времен не оставили нам следов своих, подобных тому, какой мне приказано оставить.

* * *

Перед тем как Финетта пришла проститься со мной, повествование я довел до двенадцатого года моей жизни, но должен я возвратиться еще дальше, к тому времени, когда я еще не достиг возраста разума{4}, и даже к году моего крещения. От таких скачков рассказ становится нескладным, но меня сие не тревожит, не тщусь я писать для развлечения людей и украшать свой труд ухищрениями сочинителей, но Должен я дать краткий отчет, как то всевышний повелел мне^ И раз это так, то вот и трепещет перо в моих пальцах, ему не терпится писать, следуя вдохновению души, и запечатлеть дела столь обычные для нас, что, узнав, о чем я рассказываю, мои близкие, пожалуй, сочли бы меня таким же дурачком, как тот блаженный, что в грозу поливал свой огород. Но мне приходит мысль, что люди позабудут о разорении нашего края, о всех наших страданиях, так же как забыли они, невзирая на давние сказания, что было у гугенотов сто пятьдесят крепостей, хорошо оснащенных, содержавшихся королевской казной; что были у гугенотов четыре университета, академии, свои судебные палаты; было у нас тридцать тысяч солдат, четыре тысячи дворян; были у нас свои герцоги — герцог Сюлли, герцог Буйонский, герцог де Ледигьер, герцог де Роган — и наш добрый король Генрих IV… Пусть господь даст мне силы рассказать о нынешней геенне адовой, подобно тому, как хотелось бы мне услышать повесть о нашем золотом веке — о времени Нантского эдикта.

Правда, мало я знаю о тех двух войнах, какие вел против нас кардинал Ришелье{5}, и не могу я также рассказать подробно о нескольких сотнях различных эдиктов и ордонансов, коими нас угнетают: одним эдиктом запрещают нам хоронить наших покойников в промежутке времени от шести часов утра до шести часов вечера; другим эдиктом не разрешают нам собираться в количестве более двенадцати человек — даже на свадьбу или на крестины; согласно третьему ордонансу, я, гак же как и все дети гугенотов, в нежном младенческом возрасте должен был состоять под надзором нянюшек из прихода Шамбориго, каковые так усердно опекали меня, что первыми словами, сказанными мною, были не «папа» и не «мама», но «пресвятая дева», «богородица», «слава святому кресту», «благословенная месса» и тому подобные штучки, — ведь как только научится маленький гугенот говорить, он должен научиться и лгать{6}.

И вдруг мне вспомнилось сейчас, как на одиннадцатом году жизни я побывал с моим крестным в Алесе, — погнав туда овец, он взял меня в подпаски. В большом этом городе я увидел, как на площади мои сверстники и дети младше меня бегали, скакали, что-то ловили и отнимали друг у друга. Очень было любопытно смотреть на их беготню. Старик крестный угрюмо объяснил мне, что они играют и что игры — самое естественное занятие детей.

Но для меня-то игры не были «естественным занятием» — «ни для меня, ни для ребятишек Дезельганов, Дельмасов, Бельтресков, Фоссатов, Пранувелей, Вержезов или Бартавелей, — наоборот, для меня, как и для них, естественным было другое: чтобы ночью мать выхватывала меня из колыбели и бежала в горы, спрятав меня под своею шалью, и мы бы ждали с нею рассвета в пещере у горного потока, прикорнув на охапке соломы, и оставались бы там иной раз весь день до следующего утра. Для нас естественно было учуять появление драгун, завидев пыль, поднятую ими, заслышав шум и тяжкий топот их коней, блеск их шлемов, — угадав их приближение, мгновенно скрыться, исчезнуть; для нас естественно было дышать и жить целыми днями, притаившись под грудой каштанов, ухитряясь не сбросить ни одного из них; для нас естественно было исповедовать две религии — одну напоказ, другую, настоящую, хранить про себя. Только когда мы с крестным побывали в Алесе на большой ярмарке 24 августа, я понял, что не все одиннадцатилетние мальчики во французском королевстве живут так же, как мы в наших горах, — там, где сливаются три Гардоны и, слившись, бегут единой рекой по низине. Нет, в том Вавилоне дети католических купцов и прочих папистов резвятся на солнышке и поют песни, а драгуны с отеческой улыбкой слушают их.

Каждый вечер с великим терпением наши матери освобождали пас из сетей католического катехизиса, обманов и уловок исказителей веры, дабы погрузить нас украдкой в животворный источник священного писания.

Я еще и ходить-то не умел, когда в наш хутор нагрянули солдаты{7}. У меня не сохранилось о них воспоминаний, запомнилось лишь бряцание железа и, главное, запах — запах смазанных салом сапог, он тем более врезался в память, что и до сих пор остался неизменным, все тот же смешанный запах старой кожи и свежего свиного сала, — ведь, как известно, драгуны любят смазывать свои сапоги, забравшись в наши погреба. Но, подрастая, все ребятишки горных селений — от Борьеса до Граваса, от Шамаса до Доннареля — все уже начинали понимать, как страдают их родные Севенн; мы лепетали: «Летает голубь в долинах наших, а не в чертогах епископов ваших»{8}, все мы хотели стать Вивапами и Бруссонами, хоть и не очень-то много знали о сих проповедниках. По рассказам моих родных мне больше известно о молитвенном собрании на горе Бужес 12 мая 1686 года или хотя бы о деле Эспинаса, нежели об однодневном постое драгун в нашем хуторе, когда они поглотили все наши сбережения за двадцать пять лет и зачислили всех Шабру в разряд новообращенных католиков, или, как сокращенно говорили, — ноков.

Зимою Дезельганы спускались к нам с Лозерских гор, и, если только возчик Старичина и погонщик мулов Везделаз говорили нам, что солдаты из городского ополчения или из частей интенданта не рыщут в окрестностях, у нас в доме устраивались посиделки. Матушка укладывала нас в постель, прочитав нам на сон грядущий отрывок из Послания апостола Павла или из Евангелия от Матфея; у очага же, где жарились в золе каштаны, шла беседа, и до нас долетали новости с трех гор, из долин и из городов, рассказы о братьях наших или о предателях. Мало-помалу подкрадывалась дремота, и так хорошо было чувствовать, что в эту ночь кругом друзья, улавливать знакомые слова о нашей вере, слышать любимые голоса, то суровые, то веселые, горячие речи моего крестного Поплатятся, приятный певучий голос старенького Спасигосподи из семьи Шамасов, голос Везделаза — Пьера Рамо, громовый бас рыжего великана — кузнеца Бельтреска, спокойный голос старика из Доннареля, прозванного Всеедино, скрипучий голос столяра Вержеза из Вальмаля; и вместе с гулом грубых голосов наших горцев, сбросивших с себя в рту минуту ярмо «новообращенства», нам запали в душу слова о служении святому делу. Совсем еще малышами мы уже любили эти темные ночи и эти речи, которые, скоро, очень скоро стали нам весьма понятными.

В тот год, когда я появился на свет, великая беда постигла наш малый народ: голод схватил его за горло, в горных селениях ели желуди и траву. Восемьсот изголодавшихся горцев ринулись в Алее, прослышав, что там какие-то люди выдают гугенотам пособие, ежели они отрекутся от своей веры. И все же из всех несчастий этого злополучного года самой страшной бедой в памяти людей осталась отмена Нантского эдикта. Первые тайные собрания, происходившие в начале следующего года, возродили в сердцах надежду. Я был тогда грудным младенцем, но, когда подрос, навидался достаточно и могу себе вообразить, что за споры вели меж собой дорогой мой крестный Поплатятся и его старый дружок Спасигосподи по поводу собрания в долине, на котором непрошеных гостей — драгунов встретили выстрелами. Но пришел день, когда меня перестали смешить бесконечные препирательства двух наших мудрецов: я понял, что пререкания давних приятелей не просто стариковская привычка, но что спор сих бывших воинов герцога де Рогана идет по всем Севеннам и разделяет их на два лагеря; я горько плакал в ту ночь, когда почувствовал, что этот раскол болезненной трещиной затронул и мое сердце.