Божьи безумцы

Брат Финетты тотчас ответил, что, несомненно, это тот же самый человек, а затем, помолчав, добавил задумчиво:

— А может быть, он стал совсем другим, бог его знает, Самуил.

По большой дороге проходили из Шамбориго к Пон-де-Монверу королевские войска и ополченье, нам пришлось подождать, пока стемнеет, и лишь тогда мы пустились в путь. Был первый день полнолуния; мы быстро поднялись тропинками до остроконечной вершины Тремежоль. Там сделали мы первую весьма короткую остановку, и с высоты горы я увидел внизу, позади нас, семь неярких звездочек, словно колесница царя Давида упала с неба на склон Кудулу.

— Там все уже знают, — сказал Авель Дезельган.

Я понял тогда, что в Шан-Пери, в Вальмале, Альтейраке, Клергеморе, Вилларе, в Шамасе и в Борьесе люди зажгли свечи и молятся за Пьера Сегье.

Страшно мне рассказывать о том, что я видел собственными глазами с той минуты, как мы с братом Финетты, прибыв в Пон-де-Монвер, замешались в толпу, теснившуюся вокруг костра, разложенного на рыночной площади, каковая находится меж двумя мостами — через Рьемалеи через Тарп. Перу жалкого писца не описать мученическую кончину Пьера Сегье, и память о великом его духе будет жить и без моего рассказа. Шерстобита из Мажиставоля будут воспевать в поэмах, в больших городах ваятели будут из мрамора высекать его черты. И все же не могу я сдержать слов, рожденных окрепшей моей верой, — они рвутся из души моей, я должен запечатлеть на бумаге, что не было в сем человеке ничего похожего на архангела с пылающим мечом, коего рисовало нам воображение, что он, наоборот, был такой же, как все, был подобен нам, — в том-то и было чудо! Да, совсем обычный человек, какие пасу г стада, стригут овец у нас в горах, худой, иссохший, с лицом костлявым, темным, выдубленным солнцем и ветрами, с ввалившимся беззубым ртом, так что подбородок тянется к носу, Великий Дух, пусть все это знают, предстал перед нами в облике невысокого старичка, самого нищего среди нищих обитателей нашего злосчастного края, и все его тело изломано было пытками, — вот каким появился он на площади Пон-де-Монвера, через которую три педели назад проходил победоносно с Авраамом Мазелем, Жаном Рампоном, Соломоном Кудерком, Никола Жуани из Женолака, с Гедеоном Лапортом из Брану и с другими своими братьями — с камизарами, вздымавшими к небу свои ружья, сабли, топоры, косы и дубинки. Но Пьер Сегье был еще более велик в плену, в оковах, с перебитыми костями, истерзанным телом, когда он, приближаясь к месту казни, страдая от ран, кои укротили бы дикого кабана, вдруг запел:

Излей на них ярость твою,

И пламень гнева твоего

Да обымет их.

Жилище их да будет пусто,

И в шатрах их да не будет живущих.

Кругом стояла глубокая тишина, ибо изумление не давало солдатам выполнить приказ, предписывающий заглушать барабанным боем голос казнимого. Глаза наши видели, как Пьер Сегье протянул правую руку, а когда палач отрубил ее, подставил левую, чтобы тот и ее отрубил, и крикнул палачу на нашем севеннском наречии: «На, подавись, окаянный!»

Но палач ответил, что по приговору суда должен отрубить только кисть одной руки. Отсеченная рука еще держалась на лоскутке кожи. Пьер Сегье зубами перервал его и бросил отрубленную кисть в огонь{31}.

А когда Пьер Сегье взошел на костер и цепями приковали его к столбу, он изрек пророческие слова:

— Скоро место сие бушующими водами снесено будет!{32}

Еще не развеяли палачи прах его по ветру, а люди уже разнесли по горам и долам рассказ о чуде доблестной кончины Пьера Сегье.

На обратном пути головы наши так полны были всем виденным, что мы с Авелем шли в безмолвии. Авель только сказал: «Экий смельчак!» А прощаясь со мною па каменном гребне Клергемора, он поцеловал меня в обе щеки — за себя и за сестру. Я было начал: «Передай Финетте…» — но напрасно кричал ему вслед — он, долговязый, широким шагом пустился вниз по склону к своему Борьесу и все твердил на ходу с восторгом и любовью: «Экий смельчак!.. Экий смельчак!»

Когда Пьер Сегье, Авраам Мазель, Соломон Кудерк, Никола Жуани, Гедеон Лапорт и их соратники ворвались к аббату Шайла и он получил от их рук справедливое воздаяние за свои злодейства, они кричали: «Слава богу, с одним рассчитались!» Вот оно как! Кротким агнцам твоим, господи, скоро по вкусу придется вражеская кровь. Я с радостью вспоминаю то, что мне рассказывали в Пон-де-Монвере о похоронах сего аббата в Сен-Жермен-де-Кальберт, — там люди в страхе разбежались, когда разнесся слух, что приближается отряд Мазеля, и провожавшие бросили тело преследователя нашего у открытой двери склепа. Господи Иисусе, вот и мы теперь прибегаем к огню и мечу, и пламя пожаров, сжигающее католические церкви, обращает в бегство черную скверну.{33}

Пусть же очищаются от нечисти наши Севенны!

Снова взошло солнце над сушилом, а я еще не продолжил прерванное свое повествование, но ведь надо было описать кончину Пьера Сегье, хотя бы для меня самого, ибо совершившееся будет теперь мне опорой и укрепит дух мой до самого конца.

* * *

После ужина, когда еще светло было на дворе, постучался к Пеладану отец Ля Шазет. Я так и вижу, как мы втроем сидим около очага, где пылают сухие виноградные лозы, хозяин мой готовит удочки, собираясь половить форелей, жена его прядет, а я зубрю «Школу землемеров»{34}, поглощенный изучением тригонометрии, каковая наука позволяет измерить площадь треугольника, если известны три его стороны.

Молодой кюре, отказавшись от подогретого вина, сообщил, что он пришел к судье посоветоваться, как бы поскорее справиться с упрямцами-гугенотами в нашем приходе. Он достал из кармана послание епископа Флешье, в коем тот настаивал на обязательном помазании елеем, и говорил, что гугенотов уже теснят со всех сторон и было бы просто неумно не воспользоваться сими благоприятными обстоятельствами и не принудить еретиков подчиняться при жизни сему требованию, ибо все равно перед смертью их помажут елеем. Затем кюре потребовал, чтобы мэтр Пеладан осведомил его, как обстоят дела в приходе, и заговорил так грозно, что у жены Пеладана веретено замерло в руках, а я весь похолодел.

Хозяин мой ответил, что сердцу его, конечно, очень дороги добрые люди Женолакской округи, однако ж он не столько опасается за их загробную вечную жизнь, сколько за жизнь земную в предстоящую зиму, обещающую быть чрезвычайно суровой и тем более страшной, что у всех в закромах хлеба негусто, — во-первых, потому, что земля у нас неплодородная да еще солнце рассердилось и наслало засуху, а помимо всего прочего, и по той причине, что наш повелитель вновь собрался на войну{35} и для сего опять требует с наших гор и золота, и молодых парней для своей рати. И поскольку никакими повелениями и заклинаниями нельзя заставить каштановые деревья, виноградники, нивы, стада коз и пчелиные рои поусердствовать ради победы преславного короля, то он, мэтр Пеладан, считает первым своим долгом посоветоваться с духовным пастырем, какими средствами можно было бы помочь нуждающимся женолакским прихожанам. Молодой попик спросил старика судью, уж не издевается ли тот над его саном.

Пусть народ в Севеннах самый нищий во всем королевстве, пусть он обнищает еще больше, но приписывать нищету засухе или войне могут лишь маловеры. Только они не видят в сих бедствиях божественное правосудие, карающее еретиков. Первую помощь следует оказать им сильно действующими целительными средствами против упрямства — надо им хорошенько прочистить мозги и пустить кровь. И в заключение он крикнул:

— Богом клянусь, виселицы и колесование не могли за сто лет уничтожить ересь только потому, что ее следовало убить в зародыше, в детях убить!