Страница 3 из 166
Детство Жана-Анри можно описать в самых розовых красках. Он увидел свет в двухэтажном каменном доме — незаложенной собственности родителей; первые годы его прошли в родовом владении бабушки в горах. По вечерам, сидя за прялкой, бабушка рассказывала внуку сказки. О феях, отправляющих бедных девушек на бал в карете из тыквы, запряженной быстрыми ящерицами и с важными зелеными лягушатами на запятках; о мальчике с пальчик и о великанах людоедах, одетых в латы из чистого серебра. Сверкая на солнце, латы расправляются, словно настоящие крылья, и поднимают великанов в воздух… Внук, устроившись у ног бабушки, слушал ее под жужжание веретена и как зачарованный смотрел на пляшущий в камине огонь.
Однако дадим слово Полю-Луи Курье, которого Энгельс ставил рядом с Вольтером и Бомарше, а петербургский «Современник» называл одним из замечательнейших французских публицистов. В памфлете «Деревенская газета», написанном в год рождения нашего Фабра, читаем: «Бриссон не смог уплатить долги. Он утопился. Женщина по фамилии Про из Азе-сюр-шер и бондарь из Монлуи сделали то же. Он — по неизвестной причине, она — потому, что ее обвинили в краже травы с полей… Много людей, запутавшись в делах, прибегают к этому выходу, единственному, в котором не приходится раскаиваться».
Памфлет Курье бросает суровый, но верный свет на обстоятельства жизни французских крестьян в ту пору и позволяет трезво рассмотреть подробности нарисованной выше респектабельной картины благополучного детства.
Начнем с двухэтажного каменного дома. Камня в Провансе больше всего. Недаром местные поговорки утверждают, что «камень от камня недалеко откатывается», что «камни норовят в кучу упасть». Камень тут дешевле дерева, дешевле соломы и уж конечно дешевле земли. Потому дом и растет вверх. Внизу — хлев, овцы, во втором этаже — люди. Стены сложены из грубого плитняка; дожди, они здесь редки, но необузданны, проникают сквозь кладку и за сутки промачивают весь дом. Когда же бич края, знаменитый мистраль, быстрый, как пушечный залп, холодный северный ветер, врывается в жилье, он гасит лучину и задувает огонь в очаге.
Конечно, дом не заложен. Кто возьмет в заклад жилище из нетесаного камня, сквозняков и сырости?
И все же одно достоинство этих каменных хижин неоспоримо. Они долговечны; переживают и своих строителей, и последующих обитателей. Дом, где родился Жан-Анри и где родилась на грани XVIII и XIX веков его мать, стоит в Сен-Леоне по сей день. В 1924 году перед домом воздвигнут памятник. Аверонский ваятель Малэ изобразил Фабра во весь рост: с лупой в руке, он наблюдает колонну гусениц походного шелкопряда.
Теперь о бабушке. Жана-Анри отправили к ней, когда в семье появился второй ребенок — Фредерик. Бабка Катрин и дед Пьер-Жан взяли лишний рот к себе — в крохотное горное селение Малаваль. Не так давно отец Фабра в поисках счастья спустился отсюда в Сен-Леон и сюда же вынужден отослать своего первенца.
…Неровная дорога извивается среди ландов, меж прорезанных скалами выжженных пастбищ. Белая известковая пыль в колеях скрипит, как снег. Будто пожар пронесся здесь, осыпал все пеплом, опалил травы, обесцветил и иссушил ветви тощих миндальных деревьев, прижал к земле коричневые лозы виноградников.
Вскоре и это исчезает. Вдоль карабкающейся вверх тропинки вспыхивает золото цветущих зарослей испанского дрока, которому не страшны ни эта скупая почва, ни это слишком щедрое солнце: кусты дрока выше человеческого роста, сквозь них не продерешься. На откосах лиловеют низкие, но тоже плотные ковры вереска. Изредка встречается невесть как возделанное убогое картофельное поле. Только крик перепела, да свист дрозда, да кружение ястреба в вышине. Дорога забирает еще круче, пыль хрустит сильнее, и вот на высоте примерно в тысячу метров Малаваль. Уже и тогда от селения почти ничего не оставалось — лишь две фермы. Одна из них — бабушкина.
Дом. Вымощенная плитняком комната, в которую попадали прямо с улицы — сеней не было,— днем служила кухней, столовой и, если хотите, гостиной. Здесь несколько стульев с плетенными из соломы сиденьями, стол — доски на козлах, сундук. В глубине очаг — это и есть бабушкин камин. Перед ним трехногий табурет. На стене у очага коробок для соли, его вешают повыше, чтобы соль не отсырела. Слева на каменной полке, среди искусственных цветов, маленькая гипсовая дева Мария — покровительница всех провансальских старух, «даже и ненабожных», как заметил в «Карьере Ругонов» Золя.
Зимой, едва наступали холода, перебирались в овчарню и по вечерам слышали завывание кружащих поблизости волков.
Теперь о сказках. Перро бабушка не читала хотя бы потому, что не сильна была в грамоте. И хотя в ее историях действовали те же Золушка, Кот в сапогах, Красная Шапочка, Синяя птица, — все они говорили на языке горцев-южан, который без переводчика не понятен даже французам из других мест. Это родной язык Жана-Анри. А если он не особенно внимателен, сидя у очага, то потому, что уже тогда его больше занимали не летающие людоеды, а жуки, которые звучно гудят, проносясь вечером над лужайкой; не ящерицы, запряженные в карету из тыквы, а живые юркие создания, скользящие меж нагретых солнцем камней; не застывшие на запятках волшебной кареты волшебные лягушата в зеленых ливреях, а живые, прыгающие по дорожкам после дождя…
«С детства, сколько я себя помню, — писал впоследствии Жан-Анри, — жуки, пчелы и бабочки постоянно были моей радостью. Элитры жука и крылья махаона приводили меня в восторг. Я шел к насекомому, как капустница к капусте, как крапивница к чертополоху». Откуда это у него? Родители его и родители его родителей — нищие крестьяне, возделывающие клочок земли, «плугари, севцы ржи, скотники». Если они и обращали внимание на какое-нибудь насекомое, то чаще чтоб раздавить тяжелым башмаком или прихлопнуть ладонью.
Однако уже в возрасте от четырех до семи Фабр не просто радовался природе, но задавал первые вопросы и пробовал находить первые ответы. Босоногий карапуз, в штанишках из домотканой шерсти, с веревочными помочами стоит на восточном склоне горы, смотрит на слепящее солнце. Он плотно зажмуривает веки, и светило исчезает. А что, если раскрыть при этом пошире рот, будет ли видно солнце? Нет, оно совсем не видно, только греет. Снова и снова повторяет Фабр свой опыт, и каждый раз получается, что ртом, как его ни открывай, солнца не увидишь.
Точно так же в другой стране другой ребенок, чье имя стало впоследствии знаменем растениеводов, как имя Фабра — натуралистов-энтомологов, высеет в землю крупные зерна соли и будет затем бегать проверять, что из них выросло…
Точно так же соотечественник мальчугана, высевавшего зерна соли, ныне знаменитый химик, подростком задумался над тем, как может из мягкого металла натрия и ядовитого газа хлора получаться совершенно не похожая на них обыкновенная поваренная соль. «С детским стремлением проверить все самому, я у себя дома сжег кусочек натрия в хлоре и, получив осадок, посолил им хлеб и съел. Ничего не скажешь, это была действительно соль», — вспоминает он.
Но во времена Фабра в Малавале никто не знал о том, как рано просыпается мысль ребенка и как важно ее заметить и поддержать. Когда Жан-Анри вечером, торжествуя, оповестил домашних о своем открытии, бабушка тайком улыбалась наивности внука, другие откровенно покатывались со смеху.
«Таков свет», — вздохнет Фабр, заключая воспоминание. Казалось, все готовило его к судьбе отца и деда, к судьбе далеких предков, чье прошлое теряется в неизвестности, слито с землей вокруг. Но в нем просыпался исследователь, и он до всего старался дойти своим умом, не подозревая, что именно в этом будет его сила и его слабость.
Фабру семь лет. Мальчику пора в школу, и родители забирают его в Сен-Леон. После горного безлюдья и тишины все тут захватывающе ново и интересно.
Родительский дом расположен почти на вершине холма, над другими строениями деревни, разбросанной по склонам обширной воронкообразной долины. Ниже видны террасы палисадников — каждая в несколько этажей, подпираемых покосившимися стенами.