Страница 22 из 166
На медовом рационе личинка быстро растет. Покончив в июле с запасом провизии, собранным в прошлом году антофорой, она имеет в длину уже миллиметров тринадцать.
Теперь кишечник обжоры освобождается, личинка становится чуть меньше, тонкая кожица ее отстает, образуя мешок. В нем неподвижно лежит овальное, членистое, с плотными покровами рыжевато-бурое тело. Ничего подобного у других насекомых Фабр не видел. Это странное создание уже не личинка, но еще не куколка. Фабр называет его псевдохризалидой — ложной куколкой. Она чаще всего так и зимует, а в июне следующего года вновь превращается в обыкновенную личинку. Насекомое как бы возвращается назад, к своей прошлогодней форме. Третья фаза отличается от второй только менее толстым брюшком: кишечник у личинки совсем пустой.
Третья личинка, отделенная от второй состоянием псевдохризалиды, прожив, как и вторая, около месяца, становится настоящей куколкой — ровно через год после превращения второй личинки. Куколка — жук в пеленках. Тело его уже оформлено, но он еще не окреп и не окрашен. Покровы и ноги в дальнейшем довольно быстро чернеют, надкрылья становятся наполовину желтыми, наполовину черными. В этом состоянии он недели две крепко спит в коконе. Таких-то и увидел Фабр, впервые разбирая ячейки, выкопанные на Пустой дороге. Три года прошло, прежде чем он узнал, что в середине августа жук, разорвав кокон, просверлит крышечку пчелиной ячейки и по коридору без помехи выберется наружу. Таков конец одиссеи ситариса.
Дочитав эту головоломную историю до конца, Фабр вернулся к триунгулинам, которые, подобно огоньку маяка, указали ему выход из тьмы ситарисовых загадок. Он прослеживает их жизнь во всех ипостасях, дополняет наблюдения Ньюпорта и после этого сопоставляет естественную историю двух видов.
Только теперь он считает себя вооруженным для окончательных выводов и обобщений, а также для различения родов семейства нарывников — мелоид, к которым относятся ситарисы и майки, от прочих жуков.
«Мы знаем, что личинка каждого жука, — пишет Фабр, — прежде чем достигнуть состояния куколки, несколько раз линяет. Обычно эти линьки нисколько не изменяют строения личинки: она только растет. Правда, у таких личинок образ жизни все время один и тот же.
Предположим, что образ жизни личинки в разные ее возрасты различен. Тогда линька не только может, но должна сопровождаться теми или иными изменениями в строении личинки. Первая личинка майки живет на теле антофоры. Ее опасные странствования требуют быстроты движений, цепкости, и она обладает этими качествами. В ячейке пчелы нужно раньше всего уничтожить пчелиное яичко. Острые, изогнутые челюсти первой личинки прекрасно справятся с такой работой. Но вот пища становится иной: личинка начинает есть мед. Изменяется и среда, в которой она теперь живет: личинка плавает на поверхности липкой жидкости. Острые челюсти принимают форму ложек для черпания меда. Бесполезные теперь ноги исчезают так же, как и ненужные в темноте глаза. Другой становится и форма тела: юркая вошка превращается в толстенького малоподвижного червячка…»
Статьи Фабра о гиперметаморфозе, или сверхпревращении, — так он назвал прослеженный им способ развития у жуков-нарывников, — были напечатаны в № 7 за 1857 год и в № 9 за 1859 год уже знакомого нам журнала «Анналь де сианс натюрель». Французская академия отметила эти работы еще одной премией — Женье, которой удостаивались наиболее выдающиеся исследования, а Дарвин, как мы видели, использовал в «Происхождении видов» пример ситариса, приняв фабровскую трактовку начальных стадий развития этого жука.
Позже Фабр опишет первое звено гиперметаморфоза и в другом семействе насекомых, найдет, что личинковый диморфизм у мух-жужжал объясняется в принципе так же, как и различия в начальных стадиях развития жуков нарывников.
Сложнее оказался вопрос о более поздних стадиях, о «необходимости последующих превращений» второй личинки ситариса, которая сначала становится ложной куколкой, затем на короткое время опять личинкой и лишь после этого настоящей куколкой. «Для чего это нужно, нам не известно», — заключает рассказ Фабр.
Последнее признание надо выделить. В нем отчетливо звучат беспощадная к самому себе прямота и требовательность Фабра — исследователя и человека. Когда он чего-нибудь не знает или для чего-нибудь не находит исчерпывающего объяснения, загадка не затушевывается, не опускается между строк. Пусть это и грозит престижу, Фабр открыто говорит: «Не знаю», «Мне не известно» — и повторяет это до тех пор, пока сможет разобраться в явлении и получить право сказать: «Знаю».
Через пятьдесят лет автор классического свода «Насекомые», английский энтомолог Давид Шарп в главе о гиперметаморфозе (фабровский термин укоренился в науке) изложит суть работ Фабра, приведет его рисунки и повторит его заключение: «Для чего это нужно, нам не известно…» И еще полвека спустя, то есть уже через сто лет после Фабра, советский энтомолог Б. Н. Шванвич, рассказывая о не связанном с паразитизмом гиперметаморфозе у жуков-сверлил, отметит, что назначение последних фаз развития у этих насекомых не установлено, подобно тому, как оно не установлено до сих пор у нарывников — мелоид и ситарисов.
Как видим, открытиями на Пустой дороге поставлены вопросы, все еще ожидающие решения.
Так, во всяком случае, получилось с гиперметаморфозом.
Между тем уже все семейство Фабров стало бродягами-мауфатанами, кочует с квартиры на квартиру. Не то чтоб Фабры были переборчивы или капризничали. Просто на деньги, которые удавалось выкроить для оплаты жилья, ничего путного не найти. Домовладельцы многосемейных по возможности избегают, а Фабр ищет не только жилье, ему нужен хотя бы небольшой земельный участок, не для огорода, нет, для своих зеленых воспитанников, собранных отовсюду, в том числе и для привезенных с Корсики.
Так получилось, что из исторического здания в центре, — на улице Делямас, переехали на окраину, на улицу Тейнтюрье — Красильщиков. Через сто без малого лет Эльза Триоле напишет в романе «Авиньонские любовники»: «Нигде не могло быть такой тишины, какая царила… на полумертвой улице Красильщиков». Дом, приютивший Фабров, стоял возле остатков крепостных стен. Дом… Грязный, облупленный двухэтажный барак. Зато кряжистые старые деревья перед окнами, ничего не скажешь, великолепны. А главное — чуть в стороне в палисаднике нашлось место для невиданных в здешних краях форм папоротника, лютиков, цикламенов.
Слух о растительных диковинах у новых жильцов на окраине распространился среди любителей, и вскоре к Фабрам зачастили и местные знатоки, и приезжие, даже из Парижа.
Чаще других наведывался Теодор Делякур — правая рука знаменитого Вильморена, чья династическая фирма уже тогда была известна своими семеноводческими и селекционными чудесами. «Как мне дождаться вас, дорогой друг! — звал Фабр Делякура. — Расцелую вас в обе щеки, и мы совершим очередную великолепную экскурсию».
Сюда наведывался еще один выдающийся знаток французской флоры — главный ботаник Парижского музея естественных наук доктор Бернар Верло; страстный коллекционер из Карпантра — Анри де Вилларио; врач Бордон; доктор Вейсьер — преподаватель зоологии из Марселя, — все «молодые люди с горячим сердцем, блестящим воображением, полные жизненных сил, общительные и жадные к знаниям», — писал о них Фабр.
Конечно, Жана-Анри растения по-прежнему интересуют, правда, теперь не сами по себе, а как стол и дом для насекомых.
— Ботаника замечательна, — признается он, — но меня занимают создания, которые кишат, копошатся, бегают.
Особенным праздником были походы на Ванту.
Южные склоны почти двухкилометровой горы, спускающиеся к Роне и Дюранс, сравнительно пологи, зато с севера лестницей гигантов застыли обрывистые террасы, а к западу от городка Малоуен — и вовсе неприступная стена. Лишь кое-где среди беспорядочного нагромождения осыпей, осколков, голых скал затерялись неясные тропинки. Шуршит под каблуками известняк, да скрежещут галькой, бегут по каменистому ложу быстрые потоки.