Давным давно была...

А и правда, стоит с гордо поднятой головой. Пошатывается, но держится, стоит, а ведь ещё и "мальчики" Зонмана из него чуть котлету не сделали! Еще и улыбается, глядя на меня».

Амелунг, поднявшись с кресла, вышел из-за стола, надел черную кожаную перчатку на правую руку, подошел к мальчишке и резко, коротко ударил кулаком по улыбающимся губам. Шутцман за волосы приподнял мальчишку с пола, встряхнул, приводя в чувство, поставил на колени. Серёжка попытался встать на ноги, но, со скованными наручниками руками, не смог. Кровь с разбитых губ и носа капала Серёжке на грудь и разорванную гимнастерку.

— Ну, что, Кибальчиш? — Амелунг решил так называть мальчишку. — Умереть хочешь?

— Пошел ты… — процедил сквозь зубы Серёжка, но не успел договорить, получив от офицера ещё один удар… потом сапогом в лицо… потерял сознание.

— Облейте этого водичкой, а то он плохо меня слушает, — приказал унтерштурмфюрер.

— Вот, задергался, это хорошо! Ты замечаешь, Кибальчиш, что я тебя ни о чем не спрашиваю? Не требую ответов на вопросы? Ты ведь все равно мало что знаешь… И все же я отдаю должное твоей стойкости. Хотя… Можно поплющить в дверном проёме тебе пальцы, не спеша закрывая дверь… и не только пальцы…

Можно привязать к столбу в выгребной яме, прямо под отверстием, если не задохнешься, то сгниешь заживо…

Если бы ты попал в распоряжение штурмбанфюрера Раубеге, то по захлебывался в ведре с дерьмом, и не один день. Ну, в принципе, как и в выгребной яме… Но и это ничто по сравнению с тем, что вытворяет Штурмфюрер Шредер. Самое простенькое, из его арсенала, это подвешивание за одну ногу, вниз головой.

Ты можешь умереть в страшных муках, но это не интересно, ведь этого никто, кроме нас не увидит. Да и сам ты будешь считать, что умираешь героем, для вас, мальчишек, это — главное. Но я, Амелунг, не дам тебе умереть героем. Ты умрешь в лагере для пленных, в «Вальдспилсе». Там кормят один раз в день, да и то не каждый, более сильные пробиваются к чану первые, а слабым — не достаётся ничего. После каждой такой кормежки у чана остаётся лежать полсотни мертвяков. Тебя будут выставлять перед каждой кормежкой, а каждый желающий, попробовать пробиться к чану, должен будет, проходя мимо, плюнуть тебе в лицо. И так каждый день — до твоей смерти. А тебя будут кормить, хорошо кормить, чтоб не умер быстро и чтоб все видели, как тебя кормят!

Ты умрешь среди своих, у голодных нет товарищей. Ты там сам жить не захочешь… — говорил Амелунг уверенным тоном, хотя сам он уже не был так уверен в том, что действительно разбирается в «загадочной славянской» мальчишечьей душе… Ведь другой мальчишка, казалось, сломленный пытками: с обожженной раскалённым железом грудью и переломанными в дверном косяке пальцами, привёл 3–ий зондербатальон Зонмана на минное поле. Мальчишка — погиб… но потери батальона от этого не стали меньше.

Амелунг выполнил угрозу…

В теплушку вместе с Серёжкой фашисты загнали ещё сорок шесть человек — восемь семей, все они считались родственниками партизан. За шесть суток поезд добрался до разъезда Бронная гора, что в 80 км от Барановичей, и стоял второй день, пропускали эшелоны с войсками и санитарные поезда. Серёжа, немного отлежавшийся и пришедший в себя, благодаря заботам женщин, облазил всю эту тюрьму на колёсах и понял, что выбраться не удастся.

Видимо, немецкое руководство дало команду «рациональнее расходовать человеческий материал», поэтому заключенных эшелона решили покормить бурдой из очисток и кормовой свёклы.

Загремел замок, взвизгнула и отъехала в сторону дверь теплушки:

— Ком айн ман! — скомандовал немецкий солдат.

Серёжка тут же выскочил из вагона, понимая, что другого шанса спастись не будет.

Ему досталось нести в свой вагон помойное ведро с непонятной по цвету дымящейся жидкостью. Охранник был взбешен: все его товарищи уже отдыхали от «трудов праведных» греясь у костра, а этот заморыш, недобитый, все еще возится с ведром.

Серёжка взвыл от боли, фашист, желая поторопить, ударил мыском сапога по ведру, недавно кипящее пойло обожгло через штанину ногу мальчишки. До вагона осталось несколько метров.

«Неужели все? Мне с этим верзилой не справиться, а он еще и с автоматом. Что же делать? Бросить ведро и попробовать убежать, нырнув под вагон? Нет, пристрелит…»

Немец приоткрыл дверь в теплушку, Серёжка приподнял ведро и … плеснул в лицо охраннику. То, схватившись за обожженное лицо, дико заорал и, упав, стал кататься по земле. Серёжка, схватив автомат, коротко, в 2–3 патрона добил ошпаренного немца. Отдыхающие от охранных трудов немцы собрались у костерка, метрах в 50-ти, и пока еще не поняли, что произошло.

— Бегите, — крикнул он в вагон. — Может спасетесь, я прикрою.

Из вагона выпрыгнуло семеро: две женщины и пятеро детей, две семьи (видимо, партизанские), нырнув под вагон, бросились к лесу, а остальные побоялись, надеясь выжить в концлагере…

Серега, несколькими короткими очередями, заставил охранников у костра залечь, выиграв секунд 10. Когда охрана попыталась подняться, вновь прижал к земле короткими очередями. Ему было проще, он под защитой рельсов и колес вагонов, а немцам надо было преодолеть открытое пространство — хотя бы до вагонов. Выиграв еще пару десятков секунд, Серега сам бросился по снегу в лес, благо, деревья начинались метрах в 20 от вагонов…

Глава 7

В партизанском отряде.

Самым трудным оказалось найти своих, ведь после карательной экспедиции отряды поменяли места базирования. На седьмой день Серёжке удалось выйти на партизанский маяк, откуда его переправили в один из лесных госпиталей Пинского соединения. Раны на голове и ноге загноились, но все обошлось, Серёжка быстро поправлялся.

Мир тесен: командиром отряда оказался старый Серёжкин знакомый — старший лейтенант НКВД Василий Кутин. А ещё здесь оказался Сашка и его родители. Сашок щеголял с новенькой медалью «За отвагу» на груди и немного задирал нос.

— Сидим, значит, в дозоре, а тут немцы. Много немцев! Ну, я как дам длинную из автомата. Они залегли и давай по нам лупашить! Я туда гранату и мотать! Тимофеич тоже… Потом смотрю — один остался. Потом не помню как около лагеря, в окопчике оказался. Тут и началось… Сам понимаешь! Вдруг справа наш пулемёт накрыло, я туда, за «дегтярь» и давай чесать …

— Ну и горазд ты, Сашка, языком чесать!

— Серый, не веришь?

— Да верю, верю… погнали к Никитке заглянем.

Партизанский врач Петрович сначала не хотел пускать ребят к раненым, но потом решил, что Никите от этого хуже не станет, а наоборот он будет быстрее поправляться. Хоть раны и были тяжелые, но опасность уже миновала.

— Привет, Никита!

— Здорово, народ! Как дела? — хоть и через силу, с трудом, но радостно ответил Никита.

— Ол райт, Христофор Бонифатиевич! Ол райт!

— Чего-чего? Ну-ка, повтори, Серёжка?

— Ты чего, Никит? Это я так, дуркую…

— Ну, и чего вы друг на друга уставились, как на икону? — нарушил неловкую тишину Сашка. — На, тебе клюквы передали.

— Кто передал? Такой седой старик, который всё время молчит? Он что, немой? А, Саш?

— Ничего он не немой и не старик он. Это Алексеев. У него сын погиб, наш ровесник. Чуть постарше был. Николай. Помнишь, Серенький, я про бой рассказывал? Так вот, их группа наш отход прикрывала. Ну, сами понимаете, почти все погибли. Отход они прикрыли, стали сами уходить болотом, а у его сына, Николая, две пули в груди… Заховались они посреди болота, на островке, немцы кругом, а у Николая горячка началась, стал он метаться, кричать. Фашисты, конечно же, в болото не попрутся, но у них ведь минометы…Что делать? Эти гады услышат — всем кранты! Ну, отец тогда своему сыну ушанку на рот… Ну, зажал. Николай и затих. С тех пор отец и ходит седой и молчит, слова вымолвить не может.