Владлен Бахнов

Федор Васильевич извлек из карманов бутылку белой, бутылку красной и, поведав дружку о своем печальном разговоре с доктором, сообщил, что жить ему осталось всего пятьсот пол-литров. А если считать и те. что стоят на столе, — так и того меньше, а именно четыреста девяносто восемь.

В глазах у Паши появились слезы.

— Выбрал я, брат, свои алкогольные фонды, — сказал Федор. — Исчерпал я, дорогой мой, свои водочные лимиты. — И он с грустным бульканьем наполнил водкой стаканы…

Но Паша пить белую отказался, а о красной вообще даже разговаривать не стал. Однако Федор не обиделся.

— Знаю я, Паша, что ты давно и на веки вечные пить бросил. И правильно сделал. Так вот какая у меня к тебе великая просьба: не уступишь ли ты мне свои неизрасходованные лимиты?

— То есть как это? — не понял сразу Паша.

— Да очень просто. Ты в своей правильной трезвой жизни небось еще тысяч пять бутылок недоизрасходовал. И тебе, непьющему, эти лимиты абсолютно ни к чему. А мне бы они во как пригодились! Ну так как?

— Надо подумать… — сказал Павел и насупился.

— А чего тут думать? Ты-то ведь пить не собираешься?

— А ты почем знаешь? Я, может, как раз к этому… к Дню печати развязать намечаю…

Паша явно врал, потому как День печати отгуляли еще на прошлой неделе и Паша ничего, кроме томатного сока, себе не позволил. Но Федор страшно испугался.

— Да ты что, Паша! — замахал он руками. — Ты что это надумал! Алкоголь же — яд! Ну хочешь, я тебе за твои неизрасходованные лимиты мой телевизор отдам? Хочешь?

— За пять тысяч бутылок — телевизор? — Паша обидно засмеялся. — Где ты такие цены видел?

— А что же ты хотел, автомобиль, что ли?

— Да уж во всяком случае не телевизор. Пять тысяч пол-литров! Одна посуда и та дороже стоит, не говоря про содержимое!

— Так я ж у тебя не выпивку покупаю, а только лимиты.

— Ну и что? Лимиты, по-твоему, на улице валяются? Да я лучше сам свои лимиты израсходую, чем отдам их за какой-то доисторический телевизор устаревшей модели! — И с этими словами Паша неожиданно схватил Федин стакан и залпом осушил его.

— Поч-чему это мой телевизор ус-старев-ший? — обиделся вдруг Федя. — Десять лет не был устаревшим, а тут взял да и устарел?

— А ты как, Феденька, думал? Все в природе стареет: и я, и ты, и телевизоры. Диалектика!

Федору Васильевичу стало совсем грустно.

— Ну ладно, — согласился он, — раз диалектика, не отдавай мне все пять тысяч бутылок. Но хоть половину ты за мой телевизор уступишь?

— Не знаю, — сказал Паша, явно боясь продешевить. — Мне бы с женой посоветоваться надо: сам понимаешь, покупка телевизора — дело семейное.

— Какая ж это покупка? — удивился Федор. — Я ж тебе телевизор задаром даю!

— Нет, Федюня, не даром, а за мои лимиты, — рассудительно возразил Паша и разлил по стаканам остатки водки. — Телевизор я в любом магазине куплю хоть в кредит, хоть за наличные. А лимиты пока выхлопочешь — сам не рад будешь.

— Эх, Паша, Павел Николаевич! — горько сказал Федор, откупоривая портвейн. — Мы с тобой три с половиной тыщи бутылок душа в душу прожили. Я думал, ты друг, а ты стяжатель, собственник и пережиток — вот ты кто, Паша! И я лучше совсем пить брошу, чем твоими лимитами воспользуюсь!

С этими словами Федор Васильевич демонстративно вылил бутылку розового портвейна в цветочный горшок с фикусом и, хлопнув дверью, нетвердыми шагами направился к молочной. Он знал, где она находится, потому что рядом с ней принимали посуду.

…С этого дня Федор Васильевич ничего, кроме кефира, не признавал. А Павел, наоборот, забросил шашки и стал пить, стремительно наверстывая упущенное. Пока он не ведал, что ему причитаются какие-то там лимиты, он и жил спокойно, и беззаботно играл в настольные игры. А тут ему стало страшно, что его собственные лимиты, его кровные фонды могут пропасть так, задаром, — и это не давало ему покоя ни днем, ни ночью…

Да, нет никакого лекарства от жадности. И куда смотрит медицина — неизвестно!

ЗИМНИЕ ЦВЕТЫ

Когда дул порывистый ветер, снег под фонарями проносился косыми прерывистыми шквалами. Когда ветер стихал, снежинки тоже притормаживали и падали плавно, медленно огибая выгнутые тюльпаны фонарей. Рогожин вышел из метро и сразу же увидел продававшую цветы женщину. И она сама, повязанная пуховым платком, и корзина, наполненная чахлыми букетиками с мимозой, — все было облеплено пушистым мокрым снегом. И может быть, от того, что Рогожину стало жаль этой женщины на морозном ветру и желтых букетиков, — он вдруг ни с того ни с сего неожиданно для себя купил обернутый целлофаном букетик, бережно отряхнул его перчаткой и сунул в необъятный портфель. Последний раз он покупал цветы лет десять назад, последний раз дарил их жене еще раньше. И теперь ему стало приятно думать, что вот сейчас он придет домой и не в День Восьмого марта, и не в день рождения, а просто так. в самый что ни на есть обыкновенный зимний день он. Петр Петрович Рогожин, подарит своей жене цветы! Как будто так у них заведено: просто дарить друг другу цветы… А почему бы и нет? Почему бы и вправду время от времени не приносить Татьяне цветы? Ведь он ее любит? Факт! Должно это чувство проявляться как-нибудь материально? Факт! А дети придут из школы — а на столе цветы… «Откуда цветы?» — «Папа принес», — скромно ответит жена, и Рогожин знал, что Татьяне это будет очень приятно. И, возможно, она не преминет сказать шестнадцатилетнему Николаше: — «Ничего, скоро и ты своей Нине цветы станешь дарить. Или уже даришь?..» А Николаша басовито ответит: «Ну ты и скажешь, мать! Нина — это пройденный этап…»А Ленка обязательно добавит: «Наш Николенька теперь по Насте вздыхает!..»

На душе у Петра Петровича было светло и покойно. Он прибавил шагу — до того ему хотелось поскорей отдать букет. — взбежал, не дожидаясь лифта, по лестнице и, занесенный снегом, вломился в квартиру. Жена пылесосила большую комнату. Гудение пылесоса заглушило шаги Рогожина, и, когда он, мокрый от снега, обнял Татьяну, та от неожиданности вскрикнула и уронила пылесос.

— Вот медведь! — сказала она в сердцах. — Сколько раз я просила не входить в пальто в комнату!

— Да брось ты, Танька, посмотри, что я тебе принес… — замок, как назло, не открывался, Рогожин тряс портфель, и крупные ошметки снега разлетались по комнате.

— Пойди сейчас же разденься! — прикрикнула жена. — Убираешь, убираешь, а они, как в берлогу, прямо в валенках лезут. Ты погляди, сколько снегу с тебя насыпалось!

Но тут наконец портфель открылся, и Рогожин торжественно извлек из него смятый букетик.

— Ты что это? — подозрительно спросила жена. — Опять премию отмечал?

— Да ничего я не отмечал. Просто купил тебе цветы. Шел по улице и купил.

— А откуда шел? Из сосисочной? — не унималась супруга.

— Ну почему из сосисочной? Почему ты сразу подозреваешь? Могу я тебе или не могу?

— Можешь. Но не покупаешь. А ну-ка дыхни!

Рогожину это показалось чрезвычайно оскорбительным.

— Вот вечно ты так, — обиженно сказал он. — К тебе как лучше, а ты…

— Нет, ты дыхни, дыхни! И нечего мне зубы заговаривать. Я тут из последних сил выбиваюсь, а он с друзьями развлекается. На десятку выпил, на полтинник цветочками занюхал…

— Цветы, между прочим, стоят три рубля! — строго заметил Петр Петрович.

— Вот тебе и доказательство! — злорадно сказала жена. — Будь ты трезвый, ты б ни за что трешку на цветы не потратил. А если тебе охота приятное мне сделать, так купил бы новый веник…

Рогожин швырнул цветы в портфель и, непонятый, хлопнул дверью. В этот вечер он все-таки посетил сосисочную, хотя не до того, как жена сказала ему об этом, так после… И в стекляшке он тоже побывал — так что и насчет пропитой десятки жена в конечном итоге также оказалась права…

… А на следующий день, придя на службу, Рогожин раскрыл свой пухлый портфель и неожиданно обнаружил в нем сморщенный чахлый букетик. И так ему стало жаль и цветов, и себя, и Татьяну, что он тут же, подсев к телефону, набрал служебный номер жены и, едва услышав ее голос, сказал: