Владлен Бахнов

Вот, например, был я как-то с моей машиной прикреплен к одному любопытному учреждению — Помбугену. Называлось учреждение непонятно, и никто не знал, чем оно ведает. А Помбуген как раз занимался очень полезным и благородным делом: Помбуген помогал будущим гениям.

Делалось это так. Примерно раз в год я на своем времяходе отправлялся в будущее, забирался лет на сто пятьдесят вперед и, пожив там какое-то время, точно выяснял, кого из наших выдающихся современников потомки помнят и уважают, а кого совсем забыли. Другими словами, я узнавал, кто из наших великих людей и вправду велик.

И хоть оценки праправнуков не всегда совпадали с нашими, решения потомков считались окончательными и обжалованию не подлежали.

То, что я узнавал в будущем, Помбуген хранил в абсолютной тайне. Засекреченность была такая, что, скажем, сотрудники химического отдела Помбугена не знали имен великих физиков, а в отделе музыки не имели понятия о действительно гениальных художниках.

Это делалось для того, чтобы, во-первых, не портить настроения тем людям, которые привыкли думать, будто они что-то значат. А во-вторых — и это главное, — Помбугену категорически запрещалось нарушать естественный ход истории, опережать события и вмешиваться в жизнь великих людей.

Единственное, что Помбугену разрешалось, — это незаметно, исподволь создавать для проверенных временем гениев хорошие бытовые условия. Такие условия, чтобы эти гении могли плодотворно работать и приносить человечеству как можно больше пользы, не занимая свое драгоценное время мыслями о хлебе насущном.

Именно такими бытовыми вопросами Помбуген и занимался.

И вот однажды вызывают меж в литературный отдел и просят уточнить, кто у нас самый лучший поэт.

Дело, конечно, несложное, но деликатное.

Отъехал я ровно на сто лет вперед, запер машину и пошел выяснять этот вопрос.

Поговорил я с потомками об одном нашем знаменитом поэте, о втором, о третьем — и что же выяснилось? Никого из них потомки не читали. Мне даже обидно стало.

— Неужели, — спрашиваю, — товарищи потомки, вам не известен ни один наш поэт?

— Конечно, известен!

— Кто?

— Балабашкин.

— Какой Балабашкин?

Туг уже потомки удивились.

— Что значит — какой Балабашкин? — И они уставились на меня так, будто я спросил: «Какой Пушкин?» — Не может быть, чтобы вы не читали Михаила Балабашкина! Это же гениальный поэт, который жил как раз в ваше время!

— Ах, Михаил Балабашкин! Как же! Как же! — говорю я и краснею, потому что я даже не слыхал о таком поэте. — Конечно, — говорю, — читал и даже лично знаком с ним!

Последнее я ввернул для большей, так сказать, убедительности. И зря! Узнав, что я лично знаком с Балабашки-ным, потомки стали требовать, чтобы я выступил с воспоминаниями о моем великом современнике. Причем выступил бы не как-нибудь, а по телевидению, в передаче, которая будет транслироваться по всей планете, потому что все человечество хочет послушать рассказ о своем любимом Балабашкине.

Редко представляется человеку возможность опозориться перед всем человечеством сразу. Но я этим случаем не воспользовался, а. сославшись на срочный вызов, сел во времяход и позорно сбежал в настоящее, ругая себя за свою необразованность и серость. Вернулся я в Помбуген, рассказал все, как было. И, честно говоря, мне стало как-то легче, когда я увидел, что литературному отделу известно о нашем выдающемся современнике не больше, чем мне.

А поскольку из-за поспешного бегства я не узнал о Балабашкине ничего, кроме того, что он гений, найти его было довольно трудно. Членом Союза писателей этот великий поэт не был, в журналах не появлялся и в литературных объединениях не состоял. И все-таки после долгих поисков удалось выяснить, что в Фаустове есть начинающий поэт Михаил Балабашкин, печатающий свои стихи в газете «Боевой пожарник».

И стал Помбуген создавать Балабашкину условия.

Начали его печатать в самых толстых журналах, перевели из Фаустова в Москву, дали квартиру. Пиши — не хочу!

Вышла у него первая книжка, вторая. И хоть никто из Помбугена, конечно, не мог проболтаться, что Балабашкин проверенный гений, критики наши каким-то образом все разузнали и стали прославлять Балабашкина в каждой статье.

Писал он много, а печатался еще больше, потому что каждое его стихотворение перепечатывалось по десять раз.

Короче говоря, Михаил Балабашкин был тем редким гением, которого полностью признали и оценили еще при жизни. И мне было приятно сознавать, что я тоже принял в его судьбе посильное участие: гениев все-таки надо ценить!

А недавно по служебным делам я снова побывал в будущем столетии, и мне из чистого любопытства захотелось узнать, как в дальнейшем сложилась судьба моего великого современника.

Взял я в библиотеке посвященные Балабашкину научные труды, стал их читать — и что же выяснилось? А выяснилось вот что: тот Михаил Балабашкин, которого знают и любят потомки, не имеет ничего общего с тем, которого чествуем мы. И пока мой Балабашкин упивается успехом в столице, настоящий гениальный Михаил Балабашкин, тезка и однофамилец псевдо-Балабашкина, проживает в Конотопе, изредка печатая свои гениальные стихи под псевдонимом У. Пимезонов. А псевдоним он взял потому, что подписываться своей настоящей фамилией при живом знаменитом Балабашкине считал нескромным. Вот так!

И я вспомнил, что действительно встречал стихи У. Пи-мезонова, но не обращал на них внимания.

Потом я перелистал всю Всеоб1цую Энциклопедию будущего, но о моем Балабашкине не нашел ни единого слова. Впрочем, нет — одно косвенное упоминание было: в статье о московских улицах назывался Балабашкинский тупик.

Конечно, в Помбугене я о моем открытии ничего не рассказал: за такую накладку по головке не погладят…

Меня мучает совесть, но я утешаю себя тем, что, как показало будущее, настоящий Балабашкин свое возьмет. А этот Лжебалабашкин, временно исполняющий обязанности великого поэта, пусть погуляет в гениях — в конце концов от этого ничего не изменится.

ДВЕНАДЦАТЬ ПРАЗДНИКОВ

Только чувство долга и железная выдержка, свойственная всем настоящим времяпроходцам, заставили меня согласиться на ту странную работу, которой мне пришлось заниматься и о которой я вам расскажу, если вы пообещаете, что это останется между нами.

Однажды Всемирный Ученый Совет откомандировал меня на времяходе МВ20-64 в прошлое одного небольшого государства. Я не имею права говорить, где это государство находится и как называется. Поэтому назовем его условно Игреконией. Направили меня туда по личной просьбе первого министра Игреконии для оказания секретной помощи. Но, едва приехав в эту бедную страну, я увидел, что никто не может по-настоящему помочь ей, потому что правил там король, имени которого я тоже не имею права оглашать. Будем называть его Альфонсом.

А для того чтобы вы поняли, что такое Альфонс, я без всякого преувеличения скажу так: если бы этого монарха поставили во главе любой великой державы, он бы за три года превратил ее в слаборазвитую страну.

И главная беда Игреконии заключалась не в том, что он тратил больше денег, чем имел, позволял себе то, чего нельзя позволять, и запрещал другим то, чего не следует запрещать… Если бы у Альфонса были только эти недостатки. он бы почти ничем не отличался от своих предшественников.

Нет, наиболее губительным для страны было то обстоятельство, что у короля время от времени появлялись гениальные мысли, как в самый короткий срок возвеличить королевство.

Альфонс упорно хотел облагодетельствовать Игреконию и для блага страны не жалел ни себя, ни тем более своих подданных.

Причем, если, например, в понедельник молодого монарха осеняла какая-нибудь новая идея, то во вторник эта идея принимала форму государственного закона, в среду новый закон вступал в силу, а в четверг уже летели головы первых закононарушителей.

Правда, через месяц-другой о новом законе как-то забывали. Но головы все равно продолжали лететь, потому что к этому времени появлялся закон еще более новый. А как говорили в Игреконии: был бы закон, а нарушители найдутся.