Страница 58 из 75
В первом походе юноше начало казаться, что он обрел себя, что сроднился с низовым, запорожским казачеством. И Лисицын действительно неплохо проявил себя в схватках с татарами: он не нырял на дно челна от степняцких срезней — а быстро и сноровисто перезаряжал пищаль и самопалы Александра. Пару раз и самому довелось пальнуть — причем одним удачным выстрелом Богдан с пятидесяти шагов снял из пищали татарского всадника! Довелось ему порубиться и с турками, и с татарами — и быстро окрепший казак срубил в этих схватках трех нехристей… Но взяв в паре удачных походов неплохую добычу и получив на дуване свой первый пистоль, Богдан по-прежнему сторонился гулеванящих на Сечи казаков — а к горилке начал и вовсе испытывать отвращение. И, в конце концов, Лисицын покинул лыцарей, разочаровавшись в их братстве — а заодно и в собственных мечтах о богатстве и славе. Ибо столь же славен делами был едва ли не каждый казак подле него — а награбленный хабар сбывался на Сечи слишком дешево, едва ли за четверть реальной стоимости.
Так что Лисицын покинул свой новый дом, коим какое-то время был казачий курень — покинул, чтобы пойти на службу к панам, да выслужить хотя бы реестр…
Что же, на шляхетской службе Богдану понравилось более всего — ведь в конечном итоге он не только вступил в реестр, но также был произведен и в десятники. Неглупый и инициативный, умелый воин, он вскоре обучился грамоте и счету — и неожиданно для самого себя наловчился ловко угождать своим господам: делать то, что они хотят, говорить то, что они хотят услышать… Постепенно становясь незаменимым исполнителем и порученцем, Богдан десятником стал очень быстро — но вовсе не за боевые заслуги. Впрочем, и с подчиненными казаками Лисицын старался жить в мире…
Однако в душе его все сильнее крепла детская мечта, постепенно становившаяся все более достижимой и осязаемой — стать шляхтичем, выслужившись в офицеры, хотя бы в сотники! А там ради шляхетского достоинства можно будет покреститься и в католическую веру… Не особо набожный Богдан не шибко вдавался в теологические тонкости конфессионального противостояния греков и латинян. Зато, приучившись держать нос по ветру, он отчетливо видел, что католикам в Речи Посполитой открыты многие двери, неотвратимо закрывающиеся перед православными…
И потому слова проклятого «Орла» о грядущих в Речи Посполитой гонениях на ортодоксальных христиан, отказывающихся принимать католическую унию, его мало впечатлили. Как и домыслы о будущих притеснениях рядового казачества и ограничениях реестра! Однако в тот черный день развитая чуйка Богдана подсказывала, что шансов вырваться живым из западни московитов у него крайне мало. Тем более, стрелецкий сотник сумел-таки провести Лисицына (всерьез испугавшегося зазря сгинуть в безлюдной Смоленской глуши) на счет численности своего отряда — втрое ее завысив.
И тогда Богдан не колеблясь стал на путь предательства, лишь бы спасти свою жизнь. И ни разу о том не пожалел — ибо чуйка не подвела его: «Орел», хоть и соврал о числе своих стрельцов, ловушку литовцам расставил очень грамотно и толково…
Да, десятник реестровых казаков довольно легко пошел на предательство бывшего господина — ведь тот был именно Господином, а вовсе не ровней или близким. И все блага пана Курцевича Богдан, заткнувший подальше родовую гордость, выслужил непрестанным лизоблюдством, в душе противным самому себе… А еще противнее было ощущать и понимать снисходительность пана и его семьи, граничащую с легким презрением! Но, нацеливая самопал в спины литвинам, Лисицын даже помыслить не мог, что стрелец велит сохранить Курцевичу жизнь, сделав его свидетелем предательства Богдана! Чем очень прочно привязал реестрового запорожца к своему отряду…
И Богдан вновь начал привычно подхалимничать — правда, не слишком много и не слишком часто, дабы не оттолкнуть от показательным лизоблюдством открытого сотника, ценящего в людях честность и мужество. Так, лишь бы расположить к себе, лишь бы понравится… Вот только в мыслях уже бывший десятник (еще один плевок в душу!) мечтал об одном — вонзить клинок в спину ненавистного стрельца!
И ведь в бою под Озерками такой шанс Лисицыну представился… Вот только Богдан, уже направивший дуло пищали в спину Тимофея, тотчас передумал, заметив внимательный взгляд стоящего рядом донца. По иронии судьбы — также русина, ведущего род от низовых казаков, умелого рубаки по прозвищу Черкаш… Потом был недолгий бой, в ходе которого Лисицын хладнокровно лил кровь воров — ведь эта вооружившаяся чем попало разбойная голытьба олицетворяла собой все худшее, что Богдан презирал в запорожцах…
И никакой жалости, ровно, как и чувства родства он к ним не испытывал.
Однако же ныне настал очередной, возможно самый черный день в жизни Лисицына! Ведь прямо сейчас он следует с казаками вдоль границы стоянки ляхов, уже привычно пряча лицо от всех встречных, ибо кто-то может его узнать… А уже совсем скоро ему предстоит принять бой — скорее всего, последний. И от ощущения неотвратимой беды у запорожца аж сводит нутро!
Проклятый московит до последнего отказывался делиться с Богданом и прочими рядовыми ратниками своей безумной задумкой — а когда все поведал, бежать было уже поздно. И если до того Лисицына держала подле «Орла» неотвратимая месть Курцевича (коли тот выжил!), то теперь… Теперь сотник отправил казаков на верную смерть — да и сам на нее пошел.
Вот только потомок переяславльских бояр и природный литовский шляхтич Богдан из русинского рода Лисициных не собирается умирать за каких-то московитов в осажденном Смоленске!
Правда, и сгинуть за предательство от рук ляхов тоже как-то не хочется…
В душе бывшего шляхтича — и наверное, уже бывшего казака — до последнего боролись два страха, точнее даже три: страх пасть в грядущей сече, страх мести от Курцевича, страх гибели от рук донцов Кожемяки… И все же, собрав в кулак остатки былого мужества, Богдан сделал очевидный выбор: бывший господин мог и не добраться до своих, сгинуть по дороге. Что же касается донцов… Не имея возможности обсудить все с бывшими подчиненными, Лисицын понадеялся на их верность и прежнюю готовность подчиняться десятнику. А потому, собравшись с духом, он отстранился к самому краю куцей казачьей колонны, закрывшись от донцов следующим по левую руку Ефимом — после чего осадил коня, да во всю мощь легких закричал:
— Измена! Это ряженые московиты!!!