Страница 29 из 32
– Что с ребёнком? – наконец обернулся он к Сурге, хлопотавшей над младенцем.
– Жив, – ответила та. – Но очень слаб.
– Затянули вы! – бросив осуждающий взгляд на Шерварда, проворчал знахарь. – Раньше надо было резать!
– Но всё теперь будет хорошо? – умоляюще спросил тот. – С ними всё будет в порядке?
– Всё будет так, как решит Великая Матерь, – ополаскивая руки, ответил знахарь. – Мы сделали всё, что в наших силах. Теперь – очередь богов.
Глава 13. Тавер
Сейчас Лойя почему-то походила на юную девочку даже больше, чем в день их свадьбы. На её осунувшемся личике застыло выражение какого-то испуга, и это надрывало душу Шерварда ещё сильнее…
Несчастная женщина не перенесла тяжёлых родов. Измученный, истерзанный организм не справился с нанесённой ему раной, а может быть лекарь где-то схалтурил. Так или иначе, но Лойя, по сути, истекла кровью, причём кровило где-то внутри. Да и наружный шов почти не заживал, несмотря на постоянные хлопоты домочадцев. Ослабевшая после родов, Лойя всё чаще стала проваливаться в забытьё, и однажды просто не вернулась из него.
Она прожила лишь восемь дней, но почти на целую седмицу пережила новорождённую дочь. Бедняжка родилась очень слабой, почти задохшейся, и Сурга сразу сказала, что дитя не выживет. Лойя пыталась кормить дитя грудью, но та никак не могла начать есть, лишь беспомощно тыкаясь маленькими синюшными губками в разбухший, сочащийся молоком сосок. Она угасла, словно лучинка, на следующий день после того, как появилась на свет.
Шервард даже не плакал сейчас, хотя он, безусловно, винил во всём в первую очередь себя. Если бы он не смалодушничал, если бы он позволил извлечь плод сразу же, как только Сурга предложила это!.. Скорее всего, сейчас была жива хотя бы его дочь, а, быть может, тогда и Лойя нашла бы в себе силы жить дальше.
Плач сестры и невестки над телами жены и дочери раздирал ему сердце, но сам он плакать уже не мог. Внутри не было ничего, кроме сосущей боли. Больше всего на свете ему хотелось бы сейчас лечь рядом с Лойей и умереть. Но покончить с собой было бы слишком подло по отношению к родным, а ещё страшно. Вот если бы Отец сжалился бы над ним, хотя бы из чувства вины за то, что Мать не сберегла его любимых!..
Но боги не стыдятся и не винятся перед людьми. Жрица Великой Матери, что читала сейчас отходные молитвы над Лойей и безымянной девочкой, твердила, что люди обязаны принимать любую волю, исходящую от богов, чей промысел им неведом. Но Шервард никак не мог понять – для чего Матери могла потребоваться смерть его жены и дочери?..
Увы, этот тяжкий удар пришёлся не только по самому Шерварду. Его отец и брат сейчас едва держались на ногах. Первый, хотя и не перенёс каких-то нервных припадков или ударов, но словно постарел сразу на десять лет. Он сгорбился и сморщинился, будто мех, из которого выпустили воздух. Сейчас он едва мог доковылять до нужника, и уже несколько дней не прикасался к своим мазанкам. Ну а второй был пьян уже который день, пытаясь забыться и оградиться от происходящего.
Шерварду же не хотелось даже напиваться. Он не мог ещё раз предать Лойю, оставить её. Он впитывал в себя всю боль до последней капли, потому что видел в ней своё наказание и своё искупление.
Надо сказать, что сейчас именно женщины, оставшиеся в доме, демонстрировали наибольшую стойкость. Они, конечно, не переставая голосили – кто-то более, кто-то менее искренне, но, во всяком случае, именно они взяли на себя все хлопоты, включая подготовку к погребению, тогда как Шервард лишь тупо сидел напротив лежанки, ещё недавно бывшей их с Лойей супружеским ложем, а теперь ставшей смертным одром; Тробб храпел, упившись до бесчувствия, а отец, изредка кряхтя, лежал, уткнувшись лицом в стену.
Здесь, на островах, где каменистая почва иной раз оставалась промёрзшей на глубине половины человеческого роста почти до самого лета, мёртвых не зарывали в землю, как это делали арионниты-южане. Костёр превращал умерших в прах, коим они и были когда-то, на заре времён.
Погребальный костёр был уже готов – поленья для него натаскивал, в том числе, и сам Шервард. Сейчас оставались последние приготовления – последние напутственные слова жрицы, последние обряды, последние прощания. На молодого вдовца напал какой-то ступор – монотонный голос жрицы Матери уносил его в пустые и мрачные глубины, подобно тому, как Дригзель увлекает за собой души павших воинов.
Наконец всё было кончено. Настала пора вынести Лойю и ребёнка за пределы деревни – туда, где кругом были сложены почерневшие за века камни, в центре которых разводился огонь. Шервард, машинально поднявшись, направился к Троббу и принялся расталкивать его. Отец с большим трудом встал со своей лежанки и мелкими неверными шажками направился из дома. Притихшие было сестра и невестка завыли вновь.
Проснувшийся наконец Тробб на удивление быстро сообразил что к чему, и это было хорошо, потому что Шервард рассчитывал, что он поможет отнести носилки с покойницами к костру. Сам он шёл осторожно, словно стараясь не расплескать то отупение, что наполняло сейчас его голову. Вместе с братом они подняли почти невесомую теперь Лойю и переложили её на носилки. Сверху Шервард осторожно уложил тельце дочери, целиком завёрнутое в холстину. Увы, прошло уже много дней, и оно стало понемногу разлагаться, но сама Лойя, словно предчувствуя скорую смерть, запретила сжигать малютку. Она хотела, чтобы они вознеслись к Матери пламенем одного костра, чтобы там, в мире мёртвых, им не пришлось долго разыскивать друг друга.
Позднее Шервард с трудом мог вспомнить этот день. В голове остались лишь какие-то обрывки воспоминаний. Он не помнил, как они оказались возле погребального круга, где уже был возведён огромный костёр. Он помнил жар от огня на своём лице, но не помнил – сколько он простоял там. Впрочем, он припоминал, что его оттуда привела домой Генейра – уже на закате, когда от огромного костра остались лишь чёрные головни с пробегающими по ним огненными точками и редкими язычками пламени, выбивавшимися наружу словно последние вздохи умирающей.
Дом, куда возвращался Шервард, был ужасающе, невыносимо пуст. Здесь всё напоминало о Лойе – её обувь, стоявшая у лежанки, нож, которым она любила разделывать рыбу и мясо, ленты, что он подарил ей после одной из поездок в Реввиал… И запах смерти по-прежнему витал внутри – запах крови и запах разложения… Здесь было страшно…
Эту ночь Шервард провёл во дворе. Он просидел там почти без сна, машинально поглаживая жёсткую шерсть цепного пса. Иногда на него накатывала невыносимая безнадёга, и тогда он начинал плакать, а верная псина тоскливо скулила, уткнувшись мордой ему в бок. Затем он на время успокаивался, а раз или два даже ненадолго задремал – прямо так, притулившись спиной к плетню.
Лишь сейчас он, пожалуй, впервые по-настоящему горевал ещё и о смерти дочери, потому что до того эта утрата несколько меркла перед тревогой за жизнь Лойи. Здесь, на островах, смерть новорождённых и младенцев не была чем-то из ряда вон выходящим – жизнь была иной раз излишне сурова к ним. И всё же привыкнуть к этому было невозможно, особенно когда речь шла о долгожданном собственном ребёнке. И потому Шервард с новой силой и новой болью переживал сейчас смерть безымянной девочки, которая ещё больше бередила свежую рану.
Дня два после погребального костра Шервард был сам не свой. Он почти не ел, мало спал, избегал общения даже с Генейрой, как будто его тяготил сам вид сестры. Иной раз он и сам чувствовал отвращение к себе, к тому, что вёл себя, словно плаксивый ребёнок, но никак не воин… Но это отвращение быстро растворялось в жалости к своей судьбе, злости на богов и ощущении бессмысленности собственной жизни.
И наконец Шервард понял, что не может больше так жить. Внезапная пустота дома, потухшая Генейра, враз ослабевший отец, вечно нетрезвый Тробб… И давно остывшее пепелище за околицей. Он понял, что если останется здесь ещё – просто сойдёт с ума. Может быть, мужчине не пристало так переживать – плевать! Плевать на всё… Отныне ничто не имеет смысла…