Четвертая жертва сирени

Виталий Данилин, Виталий Бабенко, Даниэль Клугер Четвертая жертва сирени

Теперь всем стало ясно, что Ульянов не шутит…

Ф. М. Решетников "Где лучше?"

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой урядник Никифоров приносит мне тревожное известие

Есть один день в году, когда настроение мое обретает характер ипохондрический. Это 16 июня, по иронии судьбы, день Тихона Утешителя. Не сказать, чтобы так было всегда, но последние два года — обязательно. Именно 16 июня позапрошлого, 1888 года единственная моя дочь Аленушка, Елена Николаевна Ильина, вскорости после окончания гимназии, наперекор моим желаниям и наставлениям, наперекор даже нраву общественному, а в силу лишь новомодного направления своемыслия, оставила отчий дом и отправилась искать счастья в город Самару. Счастье она нашла в лице тамошнего инженера-путейца Евгения Александровича Пересветова, с которым менее года спустя, в апреле, на Красную горку, сочеталась церковным браком.

Вот с тех самых пор я не жалую июнь, да, впрочем, и апрель тоже. Как-то тягостно стало мне жить в Кокушкине — хоть и привык я к этому месту настолько, что порою относился к нему, словно к истинной моей родине. Но едва лишь опустел дом, так оказалось, что основательно привыкнуть, может, и привык, зато душою нисколько не прикипел. Кошка, говорят, прикипает к месту, а собака — к человеку. Вот и люди, в похожем смысле, наверное, делятся на людей с кошачьим темпераментом и людей с темпераментом собачьим.

Возможно, впрочем, что соединилось тут многое, не только лишь расставание с Аленушкой томило душу. Я ведь и к семейству Ульяновых, которому принадлежало имение, весьма был привязан. Конечно, не сравнить любовь к единственной дочери с привязанностью к людям не кровным и к тому же стоящим в жизни совсем иначе — хоть и достойным, но все-таки хозяевам. И тем не менее я давно уже относился к ним, скорее, как к близким родственникам. Служил я верою и правдою в должности управляющего, почитай, четверть века. Начинал еще у Александра Дмитриевича Бланка, взявшего когдато на службу меня, только-только вышедшего в отставку артиллерийского поручика. А после смерти господина Бланка так же добросовестно управлял имением его дочерей.

К Марии Александровне и ее детям, честно признаюсь, моя душа склонялась более, чем к Любови Александровне или, допустим, Анне Александровне. Может быть, оттого, что каждое лето Ульяновы перебирались в Кокушкино из Симбирска всем семейством и жили тут до первых осенних холодов, вполне вписываясь в нашу деревенскую жизнь и расцвечивая мое размеренное существование весьма живописными красками. А может, из-за тягот, обрушившихся на эту достохвальную женщину, Марию Александровну, в последние годы. И то сказать — смерть мужа, Ильи Николаевича, от кровоизлияния в мозг, трагедия со старшим сыном Александром, замыслившим лишить жизни Государя Императора и за то повешенным в Шлиссельбургской крепости, а позже — беда с Анной, сосланной было в Восточную Сибирь, но, по смягчении наказания, отправленной сюда, в Кокушкино, под гласный надзор полиции, и Владимиром, исключенным из Казанского университета и тоже сосланным в Кокушкино под надзор полиции, только уже негласный.

С ним, с Владимиром, несмотря на разницу в возрасте, я сошелся особенно близко — два с небольшим года назад, зимою 1888 года.[1] Ежели, разумеется, выражение «близко сошелся» уместно в отношении этого молодого человека, «нашего студента», как мы его тут меж собою называли. И на дистанцию между нами, значительно сократившуюся, возраста как таковые никакого воздействия не оказывали. Да и сократилась сия дистанция больше по его попущению. Ибо сам я, признаться, несколько робел с ним.

Да, признаюсь, робел, чуть ли не конфузился. Но робеть-то робел, а вместе и восхищался частенько поистине удивительными способностями молодого человека. Эх, не хватало мне его теперь — как, впрочем, не хватало и других господ Ульяновых.

Вот уж почти два года усадьба пустовала; дом и оба флигеля стояли притихшие, никто не приезжал сюда более на лето, и все общение мое с Марией Александровной сводилось к регулярной отсылке ей доходов от мельницы и сданных в аренду земли и лесных участков. Даже книги учетные, которые я всегда вел с большим тщанием, давно уж не удостаивались ее внимания (а я, соответственно, искренней похвалы). Любовь же Александровна и ранее редко нас навещала.

Словом, совпало как-то все самым грустным манером: и отъезд дочери моей в Самару, и почти полное прекращение отношений с Ульяновыми. А уж известие о том, что Мария Александровна, продав дом в Симбирске, перебралась со всем семейством в Самару, да к тому же прикупила хутор близ деревни Алакаевка в тех местах, и вовсе повергло меня в меланхолию. Правда, несколько улучшала мое настроение изрядная надежда на то, что в Самаре Аленушка моя окажется теперь не вовсе одинокой — в затруднительном положении ей будет к кому обратиться за помощью.

Вот ведь как бывает — никаких оснований к опасениям за семейное счастье дочери я, по сути, не имел, а нехорошая мыслишка о возможном затруднительном положении явилась почти сразу, едва я получил известие о переезде Ульяновых в Самару. Может, причиною было то, что немного зарылся я завистностью, которую вдруг испытал к хозяевам своим: они-то рядом оказывались с моею дочерью, могли видеться с нею, если б захотели, чуть ли не каждый день; я же лишен был такой возможности, которой желал всем сердцем.

И ведь всё, почитай, сразу случилось, в один год, одно за другим: дочь моя покинула Кокушкино в июне, шестнадцатого дня, а осенью я в последний раз видел все семейство Марии Александровны — уехали они с тем, чтобы в имении своем здешнем более не бывать, даже какими ни то наездами. Сначала в Казань уехали, а позднее — в Самару. Еще через полгода, весною восемьдесят девятого, вышла ненаглядная моя Елена Николаевна замуж. Тут я и вовсе затосковал, словно бы разом все мои годы, до того не так уж и ощущаемые, все мои пять с половиною десятков лет обрушились на злосчастную мою голову.

Даже стыдно мне было от этакой неотходной тоски — уж больно походила она на ревность отцовскую. Я ведь зятя своего будущего, почти тотчас после сообщения о предстоящей свадьбе, крепко невзлюбил, хоть и незнаком был с ним, даже не видел его ни разу на ту пору. Опять же, из писем Аленушки следовало, что нашла она себе вполне достойного спутника жизни. Надо полагать, скорее он нашел Аленушку, чем Аленушка — его. Дочь моя выбрала трудовой путь жизни и устроилась в Самаре на службу продавицей в книжном магазине некоего господина Ильина.[2] Помнится, она мне сообщила весело, будто прочие приказчики и dames de comptoir всё обиняками допытывались, не родственница ли она хозяину. И очень разочарованы были ответом Аленушки, что нет, не родственники, а лишь однофамильцы. Судя по тому, что говорилось в письме далее, товарищи и товарки так и не поверили до конца моей доченьке, а потому несколько чурались ее.

Словом, не Аленушка, думаю, искала себе женихов, а один из покупателей выделил ее из прочих кандидаток.

Евгений Александрович Пересветов был двенадцатью годами старше моей дочери, что должно было бы вызвать мое одобрение: не мальчишка, вполне даже солидный человек, профессии серьезной и для государства полезной — был господин Пересветов инженером-путейцем, работал на Самара-Уфимской железной дороге, а кроме того, преподавал в Самарском железнодорожном училище. И все-таки тревожно стало на душе, когда получил я письмо дочери с просьбой о благословении. Мнились мне там, в простых ее словах, какие-то ижицы, какие-то обиняки, какие-то недомолвки да недоговоренности. А вроде бы особых причин для мнительности у меня не было — ну ничего, ровным счетом ничего предосудительного не знал я о Евгении Александровиче.

1

См. роман Виталия Данилина «Двадцатая рапсодия Листа».

2

Книжный магазин И. Я. Ильина, где продавалась преимущественно детская литература, располагался в Самаре на Панской улице. Совпадение фамилий владельца книжного магазина и нашего рассказчика, Николая Афанасьевича, — не более чем историческая случайность.