Дым под масками

– Ты знаешь, как распространяется легочная гниль? – спросил Штефан, забирая у нее кружку. Чай напоминал кипяченный сироп и при этом умудрялся горчить. – Врачи ходят в масках. Подумай сама – если признать, что она опасна, то придется изолировать пациентов, а их полгорода…

– Поэтому все знают, что она опасна и позволяют людям ее разносить, – поморщилась Хезер. – Перестань, я же тебе гадала – ты не умрешь от болезни, ты утонешь.

– Ты выбрала лучший момент чтобы об этом напомнить, – проворчал Штефан, недоверчиво принюхиваясь к соусу.

Он знал, что морлисские мореходы очень любят смесь масла, уксуса, патоки и пряностей, которую возили с собой с тех времен, когда на кораблях болели цингой. Но как можно получать удовольствие от этой дряни, так и не понял.

Впрочем, перебирать не приходилось.

С тех самых пор, как затонул «Пересмешник», Штефан не выходил в море. Он не находил никакого смысла постоянно ждать нападения змей и пиратов. Кто-то видел в морских путешествиях приключение, кто-то смирялся с риском, но Штефан предпочитал переплачивать за пересадки и тратить лишнее время. Сколько угодно времени, лишь бы снова не доверять жизнь неверной серости накатывающих волн.

Пока Хезер не спала и можно было курить, отвлекаться разговорами и чаем, Штефан еще надеялся, что легко дотянет до порта. Что можно не признаваться себе, что они на корабле, и тогда не будет никакого корабля.

Но стоило Хезер уснуть, погасив успокаивающий поток слов, как реальность сделалась едкой и беспощадной.

Реальность медленно плыла вместе с пароходом. Она цеплялась за хлопья ржавчины и чешуйки отошедшей краски на его бортах, проваливалась в оскаленную пасть, нарисованную на носу и мешалась с просыпающимся простудным жаром.

Сначала особенно отчетливым стал звук погружающихся в воду и вырывающихся на поверхность весел. Он не видел, как выглядят весла на этом пароходе, но это и не требовалось – все они были почти одинаковыми, искривленные паучьи лапы, задирающиеся, словно у мертвого насекомого, когда пароход стоит, и визгливо взбивающие в пену морскую воду, когда пароход идет. Пароходы всегда напоминали Штефану противоестественный гибрид таракана и носорога. И, стоит признать, вызвали куда больше симпатии, чем сентиментальные скорлупки механических парусников.

Но теперь места для симпатий не осталось. Потому что суставы весел визжали, а море оскорбленно шипело.

И Штефан чувствовал, как странно тянет плечи, локти, запястья и фаланги пальцев. Словно это он загребает густую холодную воду, толкая вперед неповоротливую машину.

«Ы-ы-ыф-ф-ф-а-а» – выдыхает где-то сверху жирный черный дым труба. Пачкает им голубое небо? Или добавляет живой темноты в повисшие над водой вечерние облака?

Какая разница. Это Штефан выталкивает дым из легких. Дым копится, вырывается хлопьями, на него налипает воздух, и Штефан сам не замечает, как заходится в приступе режущего кашля одновременно с очередным стоном трубы.

А там, под животом – потому что сама мысль о том, чтобы лечь на спину, подставив ее морю, вызывает неконтролируемый ужас, – под порошим ракушками, бронированным брюхом парохода, стелется ледяная жадная тьма.

Хотелось разбудить Хезер. Попросить ее рассказать какую-нибудь чушь, послушать про крыс, подумать, что делать, оставшись без обоих гимнастов, иллюзиониста и заклинательницы змей.

Несколько раз он протягивал руку, но тут же опускал. Еще ни разу дозволенная слабость ничем хорошим не заканчивалась.

Штефан плохо помнил первые десять лет жизни. Чуть лучше помнил первые годы в приюте. И не хотел вспоминать.

Точно не потому, что там, под днищем парохода – под тонкой, похолодевшей кожей – билась бесконечная чернота.

Ученые говорили, что неба на самом деле нет, что там, за облаками ледяная тьма, и никто не знает, что за этой тьмой.

Но почему-то они ничего не говорили о море. О том, что оно тоже бывает черным, ледяным и бесконечным. Что на человека, по глупости вышедшего в море, давят сразу две темноты – сверху и снизу, зажимают в тиски, как крылья ратгауза, расползаются хлопьями, как обшивка дирижабля над головами людей, а интересно, есть ли в небе свои левиафаны?..

Стоило подумать об этом, все остальные мысли куда-то делись. Штефан зажмурился.

Прямо под ним. Прямо сейчас, из густой черной воды к поверхности медленно всплывал огромный змей.

Штефан чувствовал его, словно действительно касался прижатыми ко дну – когда он успел скатиться на пол? – ладонями шершавой холодной чешуи.

Кажется, пароход действительно завибрировал.

«И-и-иф-ф-ф», – жалобно взвизгнула труба и закрылась с хлопком, как окно, отсекающее жильца от ужаса на улице.

«Ф-ф-ф-ш-ш-ша-а-а», – вторили ей весла, и морская вода скатывалась с них тяжелыми, ленивыми каплями.

Змей, там, под днищем парохода, открывал рассеченные напополам черточкой зрачка серебристые глаза.

Штефан не выдержал. Вскочил с пола, поискал взглядом пальто – им укрывалась спящая Хезер – и, выругавшись, натянул свитер и поднялся на палубу.

Торопливо, почти унизительно торопливо, чтобы не успеть передумать.

Море действительно было черным и отражало черноту ночного неба. Весла мерно шуршали, разбивая блики на воде, а небо сияло брызгами звезд, которые словно расшитая бисером сетка, не давали темноте пролиться людям на головы.

Палуба была пуста. Пару дозорных можно было считать нарисованными силуэтами. Над водой стелилась дымка, пахнущая солью, сыростью и ржавчиной. Никакой гари.

Штефан постоял несколько секунд, а потом вернулся в трюм. Вытащил из кармана пальто портсигар и спички, выдернул из-под ворота шарф и снова поднялся на палубу.

Хорошие папиросы делали в Морлиссе. Терпкие, крепкие, ни разу не попалось пересушенной или отсыревшей. Попытался вспомнить, какой табак в Гардарике – и не смог. Что в Кайзерстате любят липкий, вишневый – помнил, а что курят в Гардарике – нет.

Помнил дома из красного кирпича. Помнил, что там больше, чем в любой другой стране любят рельсовый транспорт, а еще ажурные решетки, черные, медные, белые. Кружевные города, искрящийся снег, мороз, в котором вечно звенит цитрусовая колкость, терпкий красный напиток из кипрея вместо чая. Скоро Штефан там будет. И пускай в Гардарике холоднее, чем в Морлиссе, там нет революций, горящих дирижаблей и мало выходов к морю, а это в глазах Штефана искупало любые грехи.

Мысли становились все плавней и благодушнее. Успокаивал шорох весел, плотный, но мягкий дым, наполняющий легкие, мысли о стране, которая в воспоминаниях почему-то напоминала усыпанный сахарной пудрой печатный пряник. Штефан понимал, что в Гардарике был последний раз в двадцать лет, с Томасом, и он говорил, что каждый город там не похож на другой. И что сейчас ему вряд ли покажется похожей на пряник хоть одна страна, ведь взахлеб восторгаться крылечками и крышами он давно разучился, зато научился смотреть под ноги.

Но думать о крылечках, крышах и чае было куда приятнее, чем о змеях в черной воде.

– Курите?

Штефан растерянно обернулся. Хрупкая иллюзия разбилась сухим голосом, задавшим глупый вопрос. Впрочем, на него по крайней мере существовал правильный ответ.

Он разглядывал собеседника уже протягивая открытый портсигар. И жалел, что не остался в трюме. В Морлиссе он видел много таких мужчин – их словно подбирали похожими друг на друга, сероволосых, жилистых, со злыми тонкогубыми лицами.

Вера в Белого была совсем молодой. Ее адепты не верили, что мир снится Спящему, и что все закончится, когда Он проснется. Носили белые шарфы, завязывая их висельной петлей, для проповедей снимали театральные и концертные залы и редко говорили что-то обнадеживающее.

– Спасибо, – поблагодарил мужчина, прикуривая от пляшущего над ладонью огонька. – Это вас привела маленькая женщина с крысиной клеткой?

«Маленькая женщина с крысиной клеткой, – ошеломленно подумал Штефан, на которого эти слова произвели куда большее впечатление, чем обычное чародейское позерство с огоньком. – Да кто вообще так разговаривает?»