Страница 25 из 27
– Раньше использовали дрессированных животных, – растерянно сказал Томас, задумчиво разглядывая электрический хлыст – светящийся огненный хвост, который только искрил и щелкал. – Но их нерентабельно держать. И люди уже не удивляются – ну прыгает тигр через кольцо, какая невидаль.
– А если машина делает то, зачем ее создали – люди удивляются? – с сомнением спросил Штефан и тут же осекся.
Ему было семнадцать. Перед тем, как попасть к Томасу, они с Хезер ночевали в подвале. Штефан украл с веревки пару одеял, одним он оборачивал раскаленную отопительную трубу, чтобы рядом с ней можно было лежать, другим они с Хезер укрывались. И ему вовсе не хотелось обидеть этого рыжего чудака и снова оказаться на улице. В цирке по крайней мере кормили, можно было спать под крышей и хватало работы.
Но механический тигр был действительно уродливым. С огромными зазорами между медными пластинами, разрисованными черными полосами. С широкой мордой, полной карикатурно-длинных зубов, он и тигра-то напоминал только окрасом. Штефану он казался больше похожим на несуразного броненосца.
Т игр сидел посреди арены, лампочки в его глазах светились желтым, а хвост медленно мотался туда-сюда с пронзительным скрипом.
– Мне его подарили, – будто оправдываясь, сказал Томас. – Я все пытаюсь найти… то, что теперь отличает цирк от театра или карнавального шоу. Когда везде машины – грани стираются.
– И чтобы помочь, вам подарили механического тигра? – неловко ухмыльнулся Штефан, раздраженно сдувая со лба жесткую прядь.
Он стоял, глубоко засунув руки в карманы и жалел, что не может сказать что-нибудь умное. Или смешное. Хоть как-то быть полезным. Конечно, вчера он помогал механику закручивать гайки и натягивать тросы, и даже упал со снаряда на страховочную сетку (никому и никогда он бы не признался, в какой восторг его это привело, и как ему хотелось дождаться, когда в зале никого не будет, и повторить), но этого было мало.
Томас замахнулся хлыстом, и тигр отпрыгнул в противоположную сторону. Пластины глухо лязгнули, и Штефану под ноги выкатилась шестеренка размером с монету.
– А можно достать настоящего тигра? – спросил он, подбирая деталь.
– Зачем? – спросил Томас, опуская хлыст. В его глазах явственно читалось отвращение.
– Мне кажется, людям не нравятся машины, – осторожно начал Штефан. – Люди злятся на машины, ну по крайней мере рабочие, а кто не злится – тех они раздражают. Машины – это грязь, грохот, болезни. Люди просто руками мало работали, – поморщился он, вспомнив, как злила его необходимость с утра до вечера копаться в огороде, когда с этим прекрасно справился бы дешевый механизм.
– И что же?
– Ну знаете, я слышал, что в Рингбурге какие-то люди… дисъе…
– Дисъюнгцион, – подсказал Томас.
– Да, «разделенные», кажется… или «отделенные»?.. В общем, вы знаете, кто это. Которые ложки и стулья руками делают и за бешеные деньги продают.
– И причем тут это чучело?
Штефан зажмурился и прошептал строчку из Колыбельной на родном языке, добавив в конце совершенно богохульное ругательство.
– Представьте себе, прыгает механический тигр… ну за зеркало, или в яму, или как это у вас там делается, – выпалил он, – и в полете превращается в настоящего. Мне кажется, людям… понравится.
– Ты не сказал «будет красиво», – заметил Томас.
Штефан поморщился и отвернулся. Ну конечно, он сказал глупость. Полез учить человека, который и без него прекрасно справлялся.
– Цирк – не музей и не театр, – решив, что терять уже нечего, сказал он. – Это там могут что-нибудь показать, а люди заплатят и похлопают, чтобы за умных сойти. Значит, нужно, чтобы людям нравилось, а потом уже чтобы было красиво. В этом разница. Извините.
Когда он наконец решился посмотреть на Томаса, ожидая злости или, еще хуже, разочарования, Штефан увидел, что фокусник улыбается.
…
Дирижабль приземлился в Кродграде глубокой ночью. Штефан вышел на аэродром, и в его лицо вгрызлась морозная синяя темнота, расцвеченная золотыми огнями причальных мачт. Он торопливо открыл сумку, достал забытый платок, что покупал Хезер, и накинул ей на плечи.
Если бы не проклятая революция, левиафан и встреча с Томасом, он бы сделал все правильно. Позаботился бы об одежде и согревающих эликсирах, обманывающих холод. Но он сорвался, напился, и прилетел в Гардарику даже без шапки.
Хезер торопливо коснулась ледяными губами его щеки и накинула платок на голову.
Готфрид, казалось, вовсе не мерз. Он стоял в тонком шерстяном пальто, сжимал побелевшие пальцы на ручке саквояжа и щурился в колючую синь, тающую снежинками на лице.
– А я слышала, что тут задешево можно даже соболиную шубу купить, – мечтательно сказала Хезер, дуя на пальцы.
– Если бы тут меха не были дешевыми – страна бы обезлюдела, – растерянно пробормотал Штефан.
Снег сухо хрустел под ногами. Совсем не такой, как рыхлая, подмерзшая каша в Морлиссе или тающая слякоть Лигеплаца – здесь снег был безжалостным хищником, кусающим за ноги сквозь тонкую кожу ботинок.
Штефан обычно никого не нанимал рядом с вокзалами и аэродромами, но теперь выбирать не приходилось – ему казалось, что на макушку кто-то тонкой струйкой льет ледяную воду. Поэтому увидев экипаж у выхода, он без лишних церемоний пихнул в бок сонного извозчика и назвал адрес гостевого дома, куда должна была заселиться труппа.
В экипаже было ненамного теплее. Хезер куталась в платок, став похожей на местную расписную куклу, Готфрид молчал, иногда задумчиво поглаживая шарф. Штефану тоже не хотелось разговаривать. Ему и так казалось, что с каждым выдохом из него выходит тепло.
Над воротами дома, у которого остановился экипаж, горел единственный синий фонарь и вывеска, которую Штефан не смог прочитать.
Он приготовился стучать или звонить, но стоило им выйти из экипажа, как к воротам не спеша подошел высокий старик с еще одним фонарем. Что-то сказал, махнул рукой.
– Спрашивает, вы ли будете циркачи, – усмехнулся Готфрид.
– Так ответьте ему, – раздраженно бросил Штефан.
– Он не хочет слушать ваш ответ, он жалуется на мальчишку, от которого пахнет бензином, и на отца, который ругается с дочерью. И говорит, что вы должны ему за посуду.
– Папаша – точно Эжен Ланг, – глухо сказала Хезер из-под платка, которым закрыла лицо. – Удивительно, что этот милый человек до сих пор думает, что Энни дочь Эжена, они же вообще не выбирают места и пялятся, как кролики! Давайте в дом зайдем, или дед нас не пустит, пока не отчитает?
Когда они наконец-то зашли в темный, натопленный обеденный зал, Штефан почувствовал, как оттаяло и звякнуло слово «должен».
– Эй, э-э-э, Готфрид, что этот старый хрен говорил про посуду?!
– Что ваши люди перебили у него половину тарелок. И будьте осторожны, он может вас понимать.
– Класть мне на…
– Штефан! Хе-е-езер! – раздался звонкий женский голос из угла перед камином, и Штефан понял, что пропал.
Энни была трезва, взъерошена и явно очень довольна собой. Странное шерстяное платье, видимо, было подпоясанной рубашкой Эжена и плохо сочеталось с гетрами в помпонах и голыми коленками. Штефану было холодно на нее даже смотреть, поэтому он, буркнув что-то приветственное, увернулся от объятий и сел на пол к камину, не снимая пальто.
– Хозяин? Э-э-э герр? Сударь! – вспомнил он слово, а потом, мучительно напрягая память, попытался объяснить, что ему нужно: – Чай?.. Спирт, нет, алкоголь?..
– Сбитень, – подсказал Готфрид хозяину и сунул ему купюру.
Старик неприязненно посмотрел на чародея, потом на деньги, и ушел, оставив Штефану камин и тараторящую Энни.
– Хезер, машери! Мы думали, вы не приедете, а мы замерзнем, такая ужасная страна, Хезер, тут темно, а снега-то, представляешь сколько здесь снега, а как твои канарейки, ой, живые, славные птички, ты не поверишь, что вчера случилось!..