Дым под масками

– Мы можем не давать представление…

– А аванс из чего будем возвращать?

Штефан только скрипнул зубами. Можно было вернуть потраченный аванс. Если продать разбитые экраны, реквизит, фургон и экипаж. Все, что пришлось бросить в распроклятом Морлиссе с его паршивыми революциями.

– Мы дадим обещанные представления и избавимся от него в тот же день. Нам не нужны его проблемы, согласна?

Хезер кивнула и кончиками пальцев погладила сумку с крысой.

– И если у него есть больная сестричка – учти, я за ними не побегу.

…

Гостиницу они нашли только к вечеру. Оказалось, в городе устраивалась большая ярмарка, и все номера были заказаны заранее. Можно было вернуться и взять яблочко у подавальщицы, но Штефан точно знал, что она поведет в ближайшую к порту гостиницу, где они оставят половину сбережений за три кровати в общем номере.

Они пообедали в паршивой забегаловке в подвале недалеко от порта, оставили вещи в портовом хранилище и весь день кружили по городу, почти не разговаривая друг с другом. Готфрид, казалось, был несколько смущен тем, что ему приходится таскаться за двумя незнакомыми людьми, словно подростку, вывезенному в город, Хезер изредка пыталась начать разговор, указывая на необычную вывеску или особо затейливую решетку на окнах, но слова так и оставались подвешенными в воздухе.

Ближе к центру вовсю готовились к ярмарке – ставили подмостки, разворачивали стенды, расставляли оборудование.

Штефан смотрел на приготовления профессионально-циничным взглядом. Видел, что подмостки расположены неудачно, но их хотя бы устроили не на эшафоте. Слышал, как ругаются торговцы и рабочие. Что-то не завезли, что-то неправильно поставили, кто-то прожег дыру и как прикажете продавать из прожженной палатки?

Город полнился красками и звуками, радостным предвкушением, запахами и электрически искрящими ожиданиями. Штефан чувствовал это в воздухе, но замечал только прожженные палатки, кривые каркасы и неудачно расположенную низкую сцену. Если бы он попытался вспомнить, когда потерял способность ждать хорошего вместе со всеми, наверное, не смог бы. Уже в шестнадцать, заметив Хезер с ее персиком на набережной, он безошибочно почувствовал в ней родственную душу – не сломанную, но вымотанную, чувствующую в воздухе чужую радость и разучившуюся примерять ее на себя.

Впрочем, Штефан совершенно об этом не жалел. Так было проще, так было удобнее. Такое отношение позволило им выжить, сделало их полезными мечтателю-Томасу, единственному человеку, кроме Хезер, которому Штефан был искренне благодарен и предан.

Хорошо бы еще это отношение помогло им найти проклятую гостиницу.

Гостиницу нашли на самом краю города, ближе к рабочему кварталу. Это был небольшой домик с плоской крышей, на которой, судя по перилам, летом устраивали обеденную зону. Окна были большими, даже слишком большими, и Штефана это не радовало – топили там паршиво, и в комнатах было холодно. За лишние одеяла нужно было доплачивать. Штефан хотел поторговаться, но не смог.

К тому времени он чувствовал себя настолько вымотанным, что отказался от ужина, да и хозяйка особо не настаивала – ей явно было лень открывать ради поздних посетителей кухню. Хезер и Готфрид от еды тоже отказались, но потребовали чая с ромом. Хезер заставила с ними выпить, и Штефан после двух кружек еле дотащился до комнаты, оставив спутников допивать. Наощупь, не включая свет, открыл окно и замер. Сон отступил, и Штефан с сожалением подумал, что с возрастом это происходит все чаще.

Пахло карамелью и машинным маслом. Нехорошо, тревожно и почему-то тоскливо.

Штефан помнил, как Томас экспериментировал с запахами. Перед выступлениями разливал под сидениями эссенцию, которую заказывал парфюмеру во Флер.

Томас рассказывал, что раньше у цирков был особый запах. В выступлениях использовали крупных животных, на входе продавали дешевые лакричные конфеты, каленые орехи, яблоки в карамели, а главное – жарили в огромном чане кипящего масла все подряд. Опускали туда яблочные и картофельные пирожки, нанизанные на шпажки куски ветчины, курицы или твердого сыра, которые макали в огромный таз с кляром, стоящий прямо на земле, а иногда просто мелко резанную картошку в проволочных лотках. Рядом обычно стоял другой чан. В нем кипела смесь расплавленного сыра, специй и белого вина. Туда опускали полоски теста, то, что недавно пожарили во фритюре, а за пару монет можно было налить смесь в бумажный стаканчик.

Все это пахло – землей, звериной шерстью, канифолью, маслом и сыром, лакрицей и жженным сахаром. Сейчас цирк стал совсем другим – в новый век никого уже не удивишь слоном или тигром, а значит, незачем их заводить. Теперь упражнялись в эффектном использовании магии, в оригинальном использовании транслирующих экранов и, конечно, постановке номеров.

Есть во время представления стало немодным, по крайней мере что-то горячее и способное испачкать жиром костюм. И уж точно никто не хотел бы видеть перед шатром чан с кипящим маслом – новый век был веком паранойи. Люди боялись болезней, войн, других людей и, конечно, пожаров. Газовых фонарей, падающих на занавесы, новых электрических ламп, которые, говорят, взрывались и горели особым огнем, который не погасить водой. Чанов с маслом и жаровен под ними. Упадет, шатер займется, будет «как тогда». Даже если никакого «тогда» не было, люди с удовольствием выдумывали его или вспоминали похожий случай, пытаясь упорядочить свои страхи, сделать их понятнее.

Но Томас все же лучше понимал, чего хотят люди. Штефан умел считать, а Томас – чувствовать настроение. Во Флер он долго ходил по парфюмерным лавкам, с баснословной для их антрепризы суммой и несвязной просьбой «сделать запах как в старых цирках». И наконец нашелся человек, который понял, чего хочет этот сумасшедший рыжий мужчина с эгбертским акцентом.

Штефан, который умел считать, говорил Томасу, что тот дурак, собирается потратить деньги на совершенную чушь, и не лучше ли обновить костюмы, а если ему так приспичило, можно жарить пирожки за ареной прямо во время выступления. Или давать людям на входе понюхать мокрого кота. Томас только отмахивался.

А потом Штефан считал прибыли и не мог отделаться от назойливого чувства зависти. Конечно, цифры вовсе не были астрономическими. Эссенция, которая пахла землей, горячим маслом и медвежьей шерстью, не могла решить всех их проблем. Более того, с первого же представления нашлись люди, неожиданно посчитавшие выступление вульгарным и плебейским. Один критик даже опубликовал статью о посещении их цирка. Больше всего Штефану запомнились слова «дурновкусие», «китч», «поразительное убожество». Но на следующие представления пришло больше людей, а Штефан начал узнавать знакомые лица.

Респектабельные мужчины в душных шерстяных тройках и молодые женщины со строгими лицами приводили детей и сохраняли ледяное спокойствие, пока не гас свет. Штефан ходил между рядами с лотком напитков и сувениров, всматриваясь в лица. Ему не глядя совали мятые купюры и монеты, брали из его рук все, что он давал, завороженные происходящим. Люди смеялись, замирали, открыв рты – обведенные красной помадой женские губы, образующие аккуратные «о», скрытые бородами и усами мужские. Штефан знал, что люди часто стесняются пережитых эмоций, стараются не возвращаться туда, где показали свое настоящее лицо. Но их зрители приходили снова.

«Атмосфера, Штефан, – устало объяснял Томас. – Людей теперь трудно удивить, трудно докричаться до ребенка, который визжал от восторга на старых представлениях. Ты не сделаешь ничего, что вызовет такие же эмоции у взрослого. Но дай зрителям почувствовать, что «сейчас» может быть «как раньше». Ты даже не обманешь, просто напомнишь, как было здорово ни о чем не думать, есть жирные липкие яблочные пирожки и верить в чудеса. Они придут поверить в них снова, и приведут детей, чтобы поверили».

«Разве мы не для детей работаем?» – спросил тогда еще молодой и наивный Штефан.

«Разве нам платят дети?»

Взрослый и циничный Штефан, снова впавший в хмельную сентиментальность, со вздохом закрыл окно, разделся и лег в кровать. Он уснул, не успев согреть прохладную ткань наволочки.