Последняя пристань

Повесть о трагической судьбе сибирского крестьянства во времена коллективизации.

Последняя пристань

Последняя пристань

Повесть

1

Тихо на Чалыше. Порой кажется, что река, неторопливо несущая свои воды, молчит, чтобы люди никогда не узнали ее тайны. Лишь изредка, когда всплеснет рыба или обвалится подмытый берег, вырвется из нее вздох, но уже через мгновение над широкой гладью снова наступает тишина. Круги от всплеска и те тут же усмиряет течение.

Красив Чалыш суровой дикой красотой на всем своем протяжении. В верховьях, где воды реки обжигающе холодны, ходят у самого дна таймени, играют на быстрине хариусы. Кругом горы и могучие, вставшие издали синей зубчатой стеной леса. Некоторые пихты забрались на самые верхушки скал и, увидев в воде свое уменьшенное отражение, замерли там от страха и теперь боятся пошевельнуться. Так и стоят, дрожа при каждом дуновении и только крепче цепляясь корнями за скалы.

Но и в низовьях Чалыш не менее красив. Недаром Евдоким Канунников облюбовал себе место на излучине, решив начать здесь новую жизнь. Жена долго плакала. Не хотелось жить в глуши, вдали от людей, от богатых и шумных казачьих причалышских селений. Но уйти отсюда было некуда. Не осталось ни дома, ни близких, одна опора всей ее жизни — Евдоким. Был он небольшого роста, кряжистый, с длинными узловатыми руками и властным взглядом из-под черных, нависших над самыми глазами бровей.

Жену он не бил. Напротив. Подвыпив, начинал говорить ласковые слова, а, возвращаясь с ярмарки, обязательно привозил подарок. И все же знала она — если уйдет, разыщет под землей и тогда не сдобровать.

Утешать Евдоким не умел. Да сейчас и не хотелось. Состояние было такое, словно намотал кто-то душу на кулак, сильно не тянет, но и отпускать не отпускает. А потому внутри тупая боль, которую ничем не заглушишь.

Обиднее всего было то, что ему, выросшему на хлебном поле, пришлось оставить землю. Не понял Евдоким коллективизации и не принял ее. Зачем ему колхоз, если и так имеет вдоволь хлеба и чай пьет всегда внакладку? От добра добра не ищут, считал он.

К новой жизни Канунников относился настороженно. Не бросался, сломя голову, на каждый призыв, объявляемый властями, а выжидал какое-то время, чтобы иметь возможность все оценить. Разрушать всегда легче, чем строить. Эту истину он хорошо усвоил за годы гражданской войны, пожаром пронесшейся по всему Причалышью. Война не щадила ни красных, ни белых, потому что каждая сторона, доказывая свою правоту, стремилась нанести противнику наибольший урон. А когда она улеглась, оказалось, что в деревенских дворах не осталось и половины скота, да и сами дворы уцелели не везде. Кое-где от них остались лишь обуглившиеся стены. Многим крестьянам, лишившимся последних коней, не на чем было выезжать в поле.

А весна, между тем, брала свое, на оттаявшей земле зеленела трава и кое-кто из особенно пострадавших крестьян, сжимая кулаки и чернея лицом, глядел, как колышется над полем горячее марево. В другие времена он уже давно ходил бы за плугом, понукая своего Савраску, а теперь вместо этого только слушал заливистую трель жаворонка, от которой сжималось сердце.

Но недаром считают, что русский мужик, клещом вцепившийся в землю, необычайно живуч и предприимчив. Не успели еще уйти под натиском превосходящих сил с деревенской околицы последние белые, а в усадьбах уже застучали топоры и долота, заскребли в сусеках метлы. Надо было быстрее поправлять разоренное хозяйство и, хочешь не хочешь, готовиться к посевной. Жизнь торопила наверстать упущенное. Забота о хлебе для крестьянина важнее всего во все времена.

Вскоре вновь поднялись крестьянские дворы, начала забываться война и тут началась коллективизация. С недоумением воспринял эту весть Евдоким. Ему показалось, что жизнь, едва начавшую входить в свое извечное русло, снова пытаются вытолкнуть из него. На собрание, выбиравшее первого председателя колхоза, он пришел больше из любопытства, чем по необходимости. В колхоз вступать он пока не собирался, хотел подождать, посмотреть, что из него выйдет.

Собрание проходило в церкви, брошенной настоятелем. Убоявшись за свою жизнь, год назад он сбежал неизвестно куда и с тех пор церковь стояла, на удивление чистая и красивая, беспризорной. В нее принесли скамейки, перед иконостасом, с которого уже исчезло большинство икон, поставили стол. За него уселись два уполномоченных из района и невесть откуда появившийся Семен Дрыгин, живший недалеко от Евдокима на соседней улице. Был он небритый, с припухшим лицом, но в чистой сатиновой косоворотке и новых яловых сапогах, обильно смазанных дегтем. На эти сапоги сразу все обратили внимание.

Семен Дрыгин относился к последней деревенской голытьбе. Все хозяйство держалось на его жене, работящей, жилистой бабе, успевавшей управляться и со скотом, и с ребятишками. Собственно, скота у них и не было. Была корова, на которой жена Семена возила и дрова, и сено. Семен же иногда подрабатывал у кого-нибудь из местных мужиков, но, по договоренности, деньги за него всегда получала жена. Если оставить их ему, пропьет обязательно. Это знали все. Но был Семен человеком неунывающего нрава, умел играть на гармошке, знал грамоту. Мог красиво написать прошение хоть в волость, хоть в губернию и никому не отказывал, если его просили об этом. В общем, многие в деревне считали его полезным человеком, хотя по праздникам он напивался до бесчувствия и часто, не дойдя до дому, валился с ног у чьей-нибудь ограды. Последний месяц его не было в деревне. Куда уехал, никто не знал, жена об этом тоже не говорила.

И вот теперь Семен Дрыгин появился сразу с двумя районными уполномоченными. Это удивило многих. Но еще больше удивились деревенские, увидев на нем новые яловые сапоги. Таких Семен не имел ни разу в жизни. Никак, получил должность, смекнули мужики, и стали ждать, как будут развиваться события.

Районные уполномоченные держались уверенно. Это чувствовалось и потому, как они положили на стол свои руки, сжатые в кулаки, и по взглядам, которыми они ощупывали притихших мужиков. Одному из них было лет двадцать пять, второй выглядел лет на сорок. Тот, что постарше, начал первым.

— Предлагаю избрать председателем колхоза известного вам сельчанина-бедняка Семена Дрыгина, — сказал он и, услышав в ответ сразу же прокатившийся ропот, стал поедать взглядом каждого сидящего в церкви.

Ропот стал утихать. Земляки Дрыгина потянулись за кисетами и вскоре над скамейками поплыли облака сизого табачного дыма. Предложение настолько ошарашило всех, что мужики молчали, не зная, как ответить.

— Как же Дрыгин? — тихо сказал сидевший рядом с Евдокимом Данила Червяков, с которым они не раз вместе косили сено. — Он же через месяц всех нас по миру пустит.

— Ты не мне, ты им скажи, — произнес Евдоким, кивая в сторону уполномоченных.

— Боюсь я, Евдокимушко, — честно признался Червяков. — Еще упекут за правду-то на каторгу, а у меня четверо детей. Старшей-то летось восьмой годок стукнул.

— Выходит, возражений нет, — сказал уполномоченный и удовлетворенно вздохнул.

И тут Евдоким не выдержал.

— Он же не знает, с какой стороны у коня хвост растет, а вы его в председатели, — запальчиво выкрикнул Канунников и обвел взглядом сидящих односельчан. Те сразу зашумели, выражая одобрение. — Баба его и та в хозяйстве больше разбирается. Нам такой бедняк не нужен.

— А ты что, кулака захотел? — сказал и сразу же нахмурился молодой уполномоченный. — Может быть у тебя и кандидатура есть?

Евдоким понял, что совершил оплошность, но исправить ее уже было нельзя.

— Кто будет голосовать за Дрыгина, прошу поднять руки, — снова произнес молодой уполномоченный голосом, в котором слышалось нетерпение, и в упор посмотрел на Канунникова.