Страница 2 из 15
В нос ударил едкий запах медицинской стерильности.
Жутко захотелось чихнуть, но я сдержался; знал, что вновь скрутит. Пошевелился, пробуя на прочность наручники.
Что-то новенькое: металл не холодил разбитые прошлыми рывками запястья. Вместо жесткого кресла спина чувствовала тепло и мягкость. Я не сидел — полулежал. И лежать было… уютно?
Хлопнула дверь — незнакомо, иначе, чем в камере. Там она скрипела протяжно и угрожающе. Здесь — мягко, едва слышно.
— Меня заверяли, что он уже очнулся.
В обманчиво-мягком баритоне скрывались железные нотки. Как всегда. Я представил, как он смеряет провинившегося своим фирменным льдистым взглядом — сверху внизу. И рост тут не играл никакой роли. Рядом с отцом другие люди казались незначительными.
Стальная интонация — верный признак, что он в ярости.
Какая нелепость. Даже на пороге смерти галлюцинация отца преследует меня — и недовольна. Горькая ирония, не правда ли?
На мгновение почудилось, что в больничный воздух прокрался аромат цветочных духов. Такими пользовалась мачеха, любившая сообщать о своём появлении заранее — и надолго оставлять след присутствия в комнате.
— Он не выглядит живым, — а вот и подтверждение, её голос. Сквозь фальшивую озабоченность прорывается брезгливость. Она редко соизволяет притворяться лучше, когда речь заходит обо мне. Даже в присутствии отца.
В горле запершило. Обсуждает меня так, будто уже списала со счетов! Я попытался открыть рот, чтобы высказать всё, что о ней думаю. Не получилось: челюсть в нескольких местах была сломана, и голову обмотали так плотно, что я даже губы разомкнуть не сумел.
В груди словно вспыхнуло солнце — прокатилось обжигающим жаром по позвоночнику и лопнуло у основания шеи. Раздражение слилось с болью, столь сильной, что я едва не потерял сознание. Лишь отточенная годами привычка не отступать спасла от позорного обморока.
Не слушались даже мышцы лица, а уж повернуть голову или заговорить — и думать без толку.
Во рту появился знакомый железный привкус, в висках зашумело. Я пересчитал языком зубы. Это помогло сосредоточиться.
— Состояние господина Германа стабильно. Он перенёс сильные побои, есть внутреннее кровоизлияние, множественные переломы, но ничего непоправимого. Однако я рекомендовал бы не тревожить его сейчас, дать ему… — Новый голос, неизвестный, с примесью страха.
— Я не вырастил слабака.
С этим утверждением я бы поспорил — точнее, с той его частью, что касалась непосредственной роли отца.
На мой взгляд, всё его воспитание ограничивалось тем, что он настойчиво лепил из меня свою точную копию, будущего главу семьи, до которой мне не было дела. Я никогда ничего не просил у него. Добивался успеха своими силами — и весьма преуспевал, хотя никогда не скрывал, что фирма служила лишь источником доходов для того, чтобы обеспечивать моё настоящее увлечение.
Я приоткрыл глаза. Их нещадно резануло. В сыром подвале с парой тусклых фонарей легко отвыкнуть от нормального освещения. А тут — стройный рядок длинных ламп и чистый выбеленный потолок.
Головная часть больничной койки была приподнята, так что я имел неплохой вид на своё тело. Если туловище просто перевязали, то руки были закатаны в гипс. Меня снова начала пробирать злость.
Первое, что сделали похитители, заполучив меня, — изувечили пальцы. Словно в насмешку над моими устремлениями.
Шевеление левее. Я скосил взгляд. В глазницы будто битого стекла сыпанули, но я увидел
Отец чуть смягчил властный изгиб губ. На его языке это означало улыбку.
— Не сомневался в тебе. Доктор, Герману надо побыть наедине с семьёй.
— Но… — вяло откликнулся тот же боязливый голос.
Отец приподнял бровь, и этого оказалось достаточно. Послышались семенящие шаги, на миг в палату ворвался коридорный гул.
— Дорогой, так ли нужно тревожить Германа? Он пережил чудовищное испытание, и если ему не дать покоя… — К койке подступила мачеха, избегая смотреть на меня.
— Я не интересовался твоим мнением, Диана, — рубанул ладонью отец. — Он должен знать, что всех причастных к похищению найдут, чего бы это ни стоило.
Мачеха нахмурилась: не понравилось, что её грубо оборвали. Однако открыто не возмутилась. Привыкла терпеть.
— Когда тебя отыскали, предатели семьи были уже мертвы. Кто-то успел раньше наших служб. Пронюхал о том, что мы на пути к твоему спасению, и зачистил следы, — продолжил отец.
— Не переживай, братишка, мы отыщем этих мерзавцев. Поверь, они заплатят за каждую секунду, что ты провёл у них! — В поле зрения попала сводная сестра, Виктория. Она воздела кулачок в клятвенном жесте. — А ты непременно поправишься. С тобой будут работать лучшие специалисты. Врачи утверждают, что пальцы восстановятся. Будешь рисовать лучше прежнего!
Отец смерил её мрачным взглядом.
Зря она встряла.
Виктория захлопнула рот и нарочито повесила голову, демонстрируя истое покаяние. Впрочем, вскоре она не выдержала и озорно улыбнулась. Вика была оптимисткой по жизни. Кроме того, в отличие от меня, её действительно волновал семейный бизнес: она была прилежным исполнителем, хотя ей недоставало смекалки.
Мысль о том, что вскоре палачи испытают излюбленные приёмчики на своей шкуре, была приятна. Но знали ли ищейки из внутренней безопасности о девушке, которая обсуждала со мной картину?
— Имей в виду, Герман, — сказал отец. — Больше я твоих выходок не потерплю. Перестань бегать от семьи. Твои каракули не довели тебя до добра. Мир полон тех, кто с удовольствием размажет тебя, как бы ты ни делал вид, что не связан со мной. Отныне тебе запрещено рисовать. Твои счета заморожены, процесс поглощения фирмы я тоже запустил. Она будет принадлежать семье. Твои машины и квартиры тоже отойдут ей. Когда выздоровеешь, посидишь в особняке, пока не возьмёшься за ум.
Я не пошевелился, хотя от ярости зрение застила красная пелена. Из-за сломанной челюсти поговорить всё равно не вышло бы, а бестолково стонать и мычать я не хотел. К чему выказывать слабость?