Манускрипт Джентиле

– Чего тебе тут надо? – сурово спросил тамплиер.

– Господин пожелал умыться.

– Нечего тратить воду на такие пустяки. Возвращайся, откуда пришёл.

– Но…

– Я неясно выразился? Ступай прочь!

Делать нечего, Тилю пришлось удалиться. Он понуро поплёлся назад, в недоумении соображая, чем же так разгневал сурового тамплиера. Монахи, конечно, и вчера смотрели на его ведро с недовольством, однако имя благородного рыцаря всегда открывало перед ним любые пути. Что же случилось теперь? Возвращаясь, Тиль заметил ещё нескольких слуг с вёдрами, тоже не сумевших выполнить поручение хозяев и теперь не знающих, как показаться им на глаза. Альберт не вёл себя настолько сурово, чтобы вызывать у Тиля страх, но оруженосец всё равно был очень расстроен тем, что не выполнил просьбу друга. Войдя в покои господина, он с порога признался:

– Альберт, извиняй, я с пустыми руками. Монахи мне запретили воду брать. Встали как столбы у колодца и никого не пущают.

– С чего это вдруг? – удивился рыцарь, – Подожди здесь, я пойду, узнаю.

Ждать пришлось долго. Тиль со скучающим видом скользил глазами по скромной обстановке комнаты крестоносца: матрас, мешок с вещами, низкий столик, на котором стояла икона – та самая, что прошлой ночью уже намозолила ему глаза. Она представляла собой скромный, чуть больше ладони, срез дерева, на котором был написан образ Христа. Спаситель одной рукой держал книгу, другой – складки синей ткани, накинутой на плечи. В отличие от многих других икон, которые Тиль видел у крестоносцев, эта отличалась присутствием эмоций на лике: брови едва уловимо поднимались, словно выражая сочувствие агнцам своим, сбившимся с праведного пути. Но больше всего поражало даже не это, а яркость фоновых красок: насыщенный золотой великолепно передавал представления художника о божественном свете.

В отличие от Альберта, всей душой преданного вере, Тиль не испытывал подобных возвышенных чувств. Он относился к религии как к стирке панталон: стойко принимал необходимость молиться, держать пост и совершать прочие ритуалы как неизбежное. Для исповеди он каждый раз придумывал грехи, не имеющие ничего общего с реальностью: скажи он, что прелюбодействовал с женой сеньора, как священник тут же доложил бы об этом знатному господину и ещё получил бы за несчастья Тиля хорошенькую сумму. Вот и приходилось выдумывать то мелкую кражу на рынке, то чревоугодие за столом с блюдами, оставшимися после господской трапезы. Не сказать, что он вовсе не верил в Бога: всё-таки красочные описания ада в проповедях его пугали. Но когда после отбывания этой церковной повинности, он выходил на улицу и увязывался за какой-нибудь хорошенькой девчонкой, страх снимало как рукой.

Однажды, лет за пять до крестового похода, Тиль сильно заболел и слёг с жаром. Следствием лихорадки стал бред, нарисовавший ему картины Страшного суда. Божьим повелением (и вполне заслуженно) оруженосца тогда низвергли в ад, в самое сердце огненной геенны. Переживания были настолько реалистичными, что любой другой более сообразительный средневековый гражданин немедленно бы уверовал, но Тиль пришёл к другому, парадоксальному выводу. Он решил, что наказание уже свершилось, все предыдущие грехи, соответственно, искуплены, и со спокойной совестью продолжил свой свободный образ жизни. Так сказать, с чистого листа.

На корабле ему было тоскливо: воду и еду экономили, а вино и вовсе находилось под запретом. Сойдя на берег, Тиль надеялся исправить собственное положение в ближайшее время, но недоразумения, связанные с походом, не позволяли сосредоточиться на простых человеческих удовольствиях. Не особенно веря в Бога, он искренне верил в своего господина: на его памяти Альберт всегда вёл себя безупречно. Тиль и представить не мог, какого это – контролировать себя от рассвета до заката, ограничивая во всём, что любишь, во имя каких-то абстрактных вещей, которые не то, что ощутить – описать сложно. Рыцарь вызывал в нём неподдельное восхищение, граничащее с обожанием: если бы ему предложили лишиться ноги вместо своего господина, он с радостью согласился бы на это, уточнив только, что вместе с конечностью не лишится мужского достоинства.

Вернувшись, Альберт молча начал собирать вещи. Он выглядел так, словно забыл, что оставил Тиля ждать здесь.

– Зачем ты сам? Давай подсоблю, – подошёл к нему Тиль и протянул руки к кожаному мешку.

– Да. Прости, я задумался.

– Голову напекло? Или чего стряслось?

Отложив мешок, Альберт присел на матрас. Тиль опустился на пол рядом с ним.

– Помнишь, ты рассказывал, как вчера вечером видел корабль в порту? На нём приплыл гонец от папы. Только теперь он не к императору спешил, а к монахам всех орденов, что обосновались здесь, и даже к жителям города. Он передал жёсткое требование прервать всякие отношения с Фридрихом и немедленно прекратить оказывать ему любую помощь и поддержку.

– И мы теперь плывём домой? – с надеждой и тревогой спросил оруженосец.

– Нет. Мы уходим вглубь святых земель. Направляемся к Иерусалиму.

– Беда, – сообразил Тиль, – Выходит, мы даже не сможем запасти воды и еды впрок? И как мы будем драться, если все наши теперь против нас?

– Мне кажется, у Фридриха есть какой-то план. Он молчит, но его поведение не оставляет сомнений: император ведёт нас на Иерусалим так, словно возьмёт его без боя, так, словно он уже ему принадлежит. Фридрих не глуп, он понимает, что с такой армией без существенной поддержки не выиграет ни одной битвы.

– Мы что, все помрём, Альберт? – Тиль мало что понял, но слова и изменившийся, напряжённый тон рыцаря напугали его.

– Конечно, умрём. Однажды. Человек смертен, этот порок послан ему в наказание за то, что он вкусил плод с Древа познания.

– Помню, – оруженосец прервал тираду о Боге сразу, пока она не успела перерасти в очередную лекцию, – Только вот что он такого узнал?

– Кто?

– Ну, Адам. Что он такого узнал, что Бог решил его наказать?

Альберт задумался. Он ещё никогда не рассматривал этот вопрос в подобной плоскости, полностью погружаясь в абстракцию метафор.

– Я… пока не знаю, как тебе ответить. Нужно подумать.

– Понятно. Выходит, узнал важную вещь и тут же забыл. Очень по-человечески! У меня тоже так бывает: вот, например, скажет мне торговка, мол, золотой должен за копчёного гуся, занеси до заката. А у меня уже через час справься – не помню такого!

– И как много золотых ты забывал возвращать? – серьёзно спросил Альберт.

– Не знаю… – уклончиво ответил Тиль, загибая пальцы. Считать он не умел, но видел, что другие делают так, когда речь заходит о числах, – Может, пять-десять.

Рыцарь с подозрением посмотрел на него. Оруженосец смутился.

– Ладно, может, два раза по десять… Но точно не больше пяти раз, клянусь! Не есть мне больше копчёного гуся, если вру!

– Вот, возьми, – Альберт протянул ему мешочек с золотом; внутри угадывалось как раз не меньше названной суммы, – Немедленно иди на улицу и раздай это беднякам. И постарайся в этот раз не быть таким забывчивым. Может быть, это поможет искупить тебе грехи алчности и чревоугодия.

– А как же…

– Я завершу сборы сам. Встретимся у входа в обитель. Мы уходим, как только спадёт жара.

Это было наказание. Если прочие рыцари учили провинившихся слуг плетями, то подход Альберта был творческим. Он заставлял Тиля искупать совершённый грех добрым деянием, не менее весомым по сравнению с провинностью. Поначалу оруженосец радовался, что не придётся отстирывать кровь от рубашек, но вскоре осознал, что лучше бы потерпел боль десять минут, чем унижения и муки совести, к тому же гораздо дольше. Его бросало в дрожь от одного воспоминания о том, что потребовал сделать Альберт, когда узнал о ребёнке, прижитом с женой сеньора. Оруженосца тогда на целую неделю отправили в нищий квартал помогать повитухам – и Тиль там такого насмотрелся, что ещё долго потом не мог наслаждаться видом красивой женщины. К счастью, впечатлительность его была не безгранична, и со временем всё вернулось на круги своя.