Страница 25 из 32
Там остались сыновья, братья, мужья, народ монгольский, вступивший в жесточайшую схватку за право жить по своему разумению. Вождь монголов, сын батыра Джэсэгэя, прославленный Тэмучин, сделал неожиданный, смелый, единственно верный ход – повел своих ратников в логово врага! Там решается судьба монголов…
Рядом с Ожулун остановился никогда не унывающий Хорчу и, также повернув голову назад, тяжело вздохнул. Нетрудно было понять по его лицу, что сердце мегенея там, с собратьями, он даже невольно сжал рукоять меча.
Движение ставки прекратилось, люди вглядывались в степные дали, словно надеялись увидеть своих родных, разгадать судьбу…
– Бабушка, бабушка!.. – послышался радостный вскрик маленького Угедея. – Посмотри, какой олень, какие красивые у него рога! – показывал он ввысь, в другую сторону, туда, куда и лежал путь.
Когда небесное дневное светило стало прятаться за сияющие наконечники горных вершин, путники остановились на ночлег. Люди из передового мегена уже разбили сурты и развели костры. Слабое дуновение ветра разносило по склону запашистые пары варящегося в котлах мяса: видимо, охота была удачной.
Ожулун спустилась с коня и, едва передвигая онемевшие после долгой дороги в седле ноги, отошла в сторонку, присела на огромный валун, поросший ржавым мхом. Белые зубья горного хребта, будто гребень, широко растрепали солнечные золотые кудели, так напоминающие Ожулун пряди милого Джэсэгэя, который ждет ее где-то там, в верхнем мире, в сонме богов. Ему сейчас, наверное, все ведомо о прославленном сыне своем?
«Бедный наш мальчик, – как это обычно с ней бывало, Ожулун начала мысленно обращаться к мужу, – с девяти лет, когда остался сиротой, по сей день, ровно тридцать три года не знает он покоя, ни зимой, ни летом, ни днем, ни ночью, был пленен, ранен, десятки раз заглядывал в лицо смерти – все эти годы в степи шла охота за твоим первенцем, ласковым и тихим Тэмучином! И вот опять наш златокудрый мальчик ведет монголов против бесчисленных туменов алчущего гибели нашего врага! Но почему всесильные боги неба бездонного, видящие всю Землю от конца до края, не вмешаются, не помогут несчастным, во тьме мечущимся людям, не выправят русло жизни?!»
– Бабушка! – нарушил ее мысли звонкий голос.
Вприпрыжку, не зная устали, бежал маленький Угедей. Ожулун, улыбнувшись ему, одновременно вздохнула, подумав о том, каково сейчас его старшим братьям, Джучи и Чагатаю, которых Тэмучин взял с собой.
– Возьми, покушай, – внук заботливо протянул печень и сердце оленя, завернутые в тонкий слой брюшного сала. – Это мясо оленя, которого убил Тулуй.
Следом подходил еще один внук, самый младший. Он изо всех сил сдерживался, стараясь не выказать охотничьей гордости.
– Тулуй попал ему прямо в сердце! – продолжал восхвалять младшего брата Угедей.
– Олень бежал вверх из оврага, а я спрятался в засаде, стою, затаился, а потом как выстрелю!.. И знаешь, он вот так, через голову кувыркнулся! – не выдержав, выпалил Тулуй, на едином дыхании и в азарте показал, как кувыркнулся олень.
– Хорошие вы мои, бабушку прибежали порадовать, – Ожулун поцеловала внуков в пропахшие дымом макушки. – Сами кушайте такую вкуснятину!
– Мы еще нажарим! – закричали наперебой мальчики.
– Угостите бабушку Хайахсын, – подтолкнула их Ожулун к старой китаянке, которая, как всегда на постое, несмотря на усталость, собирала целительные травы и коренья, а за ней вьюном ходили девочки.
Хайахсын давно уже стала для Ожулун не прислугой, а добрым другом, верным советчиком, родным человеком. Благодаря ей дети даже в ту пору, когда жили впроголодь, не знали болезней, росли сильными и крепкими. Любила она всех детей, как своих, но особенно выделяла Тэмучина, учила младших уважать его, старшего, прививала ему с малых лет манеры владыки. А уж когда залечивала своими настоями раны Тэмучина, то, видя подобострастную заботу ее, Ожулун иногда начинало казаться, будто это не она, а Хайахсын родила такого батыра!..
– Иди сюда, Хайахсын, – окликнула Ожулун подругу, – посиди со мной.
Хайахсын приблизилась, поставила корзину, полную трав, присела… но не рядом, а ниже, на небольшой камень. Во всем она так: обязательно выявит превосходство своей хотун! Когда-то Ожулун считала это мелочью, но со временем стала осознавать тайную силу такого поведения.
– Если бы не твоя постоянная наука, – заговорила Ожулун, – тяжкая ноша жизни давно пригнула бы нас, поставила вровень с простыми людьми, которые более всего заботятся о куске мяса для себя, и тогда бы от нашего народа уже не осталось и следа.
– Ожулун, – улыбнулась Хайахсын, – не следовало бы тебе произносить вслух сокровенные мысли…
Старая китаянка, каждым движением выражающая рабское служение, на самом-то деле была удивительно свободным человеком.
– Ты для меня как моя тень, ты мои мысли знаешь лучше меня самой… – Ожулун посмотрела Хайахсын в глаза и, как ни пыталась следовать ее совету и не выказывать на людях своих чувств, вдруг обняла подругу и разрыдалась. – Почему не убывает вражда? Почему война преследует моих сироток, как только они поднялись на ноги? Доколе терпеть?!
– Поплачь, поплачь, слеза тяжелее камня, носить ее в себе надсадно, – погладила Хайахсын волосы своей седеющей госпожи, едва сама, сдерживая слезы. – Поплачь, облегчи душу, а потом надо думать о судьбе твоих маленьких внуков…
Ожулун хоть и плакала, но еще раз подивилась внутренней силе Хайахсын: ей, у которой и внуков-то нет, чтобы зацепиться спасительной думой за будущее, тяжелее вдесятеро! То ли эта мысль помогла, то ли со слезами выплеснулась горечь, сделалось спокойней на душе.
Ожулун поднялась, вытерла лицо, вздохнула глубоко и улыбнулась.
– Хотун Ожулун, – приблизился, протягивая в пиале молочную араку, Хорчу, – выпей с устатку.
– Посмотри, сколько здесь женщин, Хорчу, – подхватила его бодрый тон Ожулун, – хватит тебе ждать твоих тридцати, давай тебе сосватаем хотя бы одну!
– Нет, нет, только тридцать! После победы, но все сразу! – привычно отшутился Хорчу.
Ожулун приблизилась к костру. Угостила из пиалы Духа огня, прося его благословения.
– Сегодня мой маленький внук подстрелил оленя! Это доброе предзнаменование! Пусть нам также во всем сопутствует удача!
Ожулун сидела одна у затухающего костра. Подернулись пеплом тлеющие угольки, и враз наступила темнота: здесь, в горах, светлый день сменялся черной ночью так внезапно, что казалось, будто кто-то подкрался за спиной и накинул на голову мешок! Но так же скоро и совсем низко по небу рассыпались большие яркие звезды, а прямо из-за ближайшей вершины выплывала и лила свой, зовущий ввысь к богам, свет громадная луна. И только горные глыбы нависали мрачно, словно живые, заколдованные, таинственные великаны…
«О, боги, Всевышние боги, – тихо прошептали губы Ожулун, – не оставьте сынов и внуков моих…»
Здесь, вблизи неба, как на ладони, становилась видной вековечная степная жизнь монголов. Маленькое, бьющееся за жизнь племя, теснимое со всех сторон врагами. С запада – найманами и сарацинами, с юга – китайцами, с востока – чжурчженами. Лишь с севера остается маленькое пространство, куда и держит путь ставка. Но и на этом пути поджидает опасность – хоро и туматы…
Ожулун вдруг обнаружила, что все ее тело мелко дрожит от холода: как свет и тьма, в горах так же резко дневное тепло сменялось ночной пронизывающей стужей. Она встала, пошла… И вновь остановилась, вздрогнув от далекого, едва уловимого ухом, протяжного, вынимающего своей тоской душу изнутри, воя. «Волчица», – поняла Ожулун. И ей захотелось вдруг подхватить далекий зов, подвыть в ответ, ибо и сама она ощущала себя загнанной, уводящей от чужой своры своих детенышей матерью-волчицей…
Утром Ожулун вызвала к себе старшую невестку Борте и тойона Усун-Турууна. Хрупкая и смуглая от природы Борте, кажется, еще больше почернела и похудела, как некогда сохла Ожулун, потеряв Джэсэгэя. На людях Борте держалась с достоинством, но рядом со свекровью, у которой привыкла искать защиты, весь ее облик делался жалостливым, глаза сами собой наполнялись слезами. Сейчас она смотрела на Ожулун с единственной надеждой услышать вести с войны.