Страница 6 из 11
– Разве что-то может быть важнее этого? Поправляйтесь скорее, Бога ради!
Уверения воспитателя не показались Павлу убедительными. По крайней мере, не полностью. Сомнения все еще терзали его душу. Ночью, когда температура полезла вверх, у Царевича случился приступ паники. Он вдруг явственно ощутил, что какая-то страшная беда уже рядом. Спокойствие и умиротворение, которых они с братом так жаждали и которые были столь хрупки, вот-вот должны были рухнуть. Павлу стало тяжело дышать. Сердце запрыгало в груди. Он уже готов был звать кого-то на помощь, как вдруг на лбу выступила испарина, и ему стало лучше. Он ощутил жуткую усталость и заснул глубоким сном. Утром Павел проснулся без жара.
Когда Павел совершенно поправился, перед завтраком к нему в комнату вошел Сергей.
– Мне нужно сообщить тебе что-то важное, – начал брат, стараясь, чтобы его голос звучал как можно мягче.
Павел сразу понял, что настал тот самый момент, которого он боялся. Невольно он опустился в кресло.
Сергей смотрел на серый дождь за окном, и лицо его было мрачнее пасмурного римского неба.
– Не мучай! Говори скорее! – еще секунда проволочки и у Павла остановилось бы сердце. Известно, что ожидание беды порой страшнее самого несчастья.
– Арсеньев получил письмо от отца, в котором тот просит известить нас о своей женитьбе.
– Я не понимаю… Он хочет жениться? После окончания траура?
– Венчание уже состоялось…
– Как? Этого не может быть! Это же против всех правил!
Сергей лишь пожал плечами.
– И когда?
– Через сорок дней после смерти Мамá…
– Нет! Я не верю! Это какая-то злая шутка!
Старший брат удрученно молчал.
– Гег, это не может быть правдой! Отца оклеветали! Я не верю, что он сам написал это! Это подделка!
– К несчастью, это правда…
Павел вскочил и заметался по комнате. Вдруг он остановился и повернулся к брату.
– Ты знал! Вот что означали все эти косые взгляды, недомолвки! Как ты мог!
– Я хотел защитить тебя! Уберечь от боли, которую испытывал сам…
– Я же столько раз у тебя спрашивал, ты мог бы меня подготовить… Ты понимаешь, что я сейчас чувствую? Мне будто вонзили нож в сердце! Нет, у меня вырвали сердце… Ты даже не представляешь, какую боль я сейчас испытываю!
– Пиц, я искренне полагал, что так будет лучше! В конце концов, отец мог оставить свое увлечение в тайне. Мало ли у него или его братьев было фавориток. Тебя разве волнуют танцовщицы дяди Николая и дяди Кости? Тогда к чему было тебя расстраивать отцовским адюльтером? О том, что они венчались, я узнал из письма Саши уже в Италии….
– Кто эта змея?
– Княжна Долгорукая… Екатерина Михайловна.
– О Боже! Ей тридцать-то есть? Да и не ровня она нам! Бастарды?
– Мальчик и две девочки…
– Что-то мне не хорошо, – Павел побледнел и снова упал в кресло. Тошнота подкатывала к горлу.
Сергей подошел к нему, пощупал лоб и взял кисть в руку, чтобы измерить пульс. Старший брат демонстрировал поразительное самообладание. Даже если внутри клокотали эмоции, он сохранял внешнее спокойствие. Сергей не мог дать волю своим чувствам, поскольку тогда он не смог бы успокоить Пица. А это было самым важным для него.
– Я понимаю, это жуткое известие, и ты расстроен, но все же постарайся успокоиться… Я позвоню, чтоб принесли горячего чаю.
– И что теперь? Что нам со всем этим делать?
– Мы должны признать морганатическую супругу отца… Я сказал, что поступлю, как братья. Арсеньев уверяет, что Цесаревич и остальные этот странный брак Государя уже признали, о чем ему сообщили лично. От нас же ждут, что мы подтвердим это письменно.
– Никогда я не признаю эту порочную связь и не прощу отвратительный поступок отцу! Он издевается над нами, над маминой памятью! Он обезумел, не иначе, ежели требует этого! Им крутит эта гадкая интриганка!
IX
Сергей решил оставить брата на какое-то время в покое. Нелегко сразу принять такую новость. Кроме того, сам Сергей пока отказывался что-либо писать отцу. Арсеньев начинал разговор несколько раз, но всякий раз он заканчивался ничем. Великий Князь искренне не понимал, что от него хотят. Он и так уже наступил на горло всем своим чувствам и подтвердил, что примет брак, столь отвратительный его сердцу, если братья поступят так же. Зачем им непременно нужно его письмо по этому поводу?
В тот день Павел из своей комнаты не выходил. Молодому человеку было не до вечного города и его достопримечательностей. Он не желал никого видеть. В нем яростно кипели возмущение и злость! Ему хотелось высказать все в лицо отцу! Царевич придумывал колкие фразы, которые, как ему казалось, наиболее сильно задели бы Александра II. Он представлял, как тот понимает, что натворил, и раскаивается в содеянном. Потом вдруг он думал, что отец, напротив, рассердился бы на него. Не может быть, чтобы Император не отдавал себе отчет в том, что делал. Эта связь длилась слишком долго, чтобы списать все на простую ошибку или временное наваждение. Самое страшное, что больная мать могла догадываться о предательстве супруга. Как же она должно быть страдала!
Постепенно кусочки мозаики из разрозненных воспоминаний складывались в общую картину. Вспомнилась сцена у кабинета, где Государь подслушивал ссору между Адлербергом и какой-то женщиной. Так это была, скорее всего, Долгорукая! Кому бы еще позволил Император скандалить в собственном кабинете? Что она требовала тогда? В памяти всплывали косые взгляды братьев, как быстро они меняли темы, когда Павел пытался выяснить, что происходит. Великий Князь, порывшись в дальних уголках памяти, вдруг вытащил оттуда кусок фразы Марии Павловны, супруги старшего брата Владимира Александровича, брошенный ею в крайнем негодовании: «Я напишу принцу Гессенскому! Невозможно предсказать, куда это всё приведёт… Всякое наше чувство, всякая священная для нас память просто топчется ногами, не щадится ничего…». Михен осеклась, как только увидела младшего сына Государя рядом, а муж бросил на нее грозный взгляд. Тогда Павел не понял, что Великая Княгиня имела в виду. Но теперь у него не было никаких сомнений, что супруга брата говорила об этой затянувшейся и переходящей все грани интрижке свекра-Императора. Он вспомнил, как дергали отца, когда прощались с Марией Александровной. Наверняка, эта дамочка добивалась немедленного венчания. Дуся! Так все-таки это был голос Папá во время взрыва в Зимнем. Неужели сердце Государя болело ни об умирающей супруге, ни о законных детях, а о нахальной авантюристке? Вот откуда холодность между отцом и Сашей. Чего же стоило Цесаревичу теперь признать этот брак? Страшно представить, как он мучился.
Гнев застил Пицу глаза и заставил на время забыть об отцовской заботе и любви, на которые тот никогда не скупился. Не вспомнил тогда сын, как сильно Александр II сдал в последний год жизни Марии Александровны, как будто болезнь супруги забирала остатки и его жизненных сил.
Павлу было так плохо, как не было даже после смерти матери. Его душу будто рвали на мелкие куски. Помимо обиды за мать, он и себя теперь чувствовал нелюбимым и никому не нужным. Царевич привык, что всегда был младшим сыном, и хоть шансов на престол у него практически не было, зато в качестве компенсации он получал большую порцию внимания от всех членов семьи. А теперь есть какие-то другие младшие дети.
Боль от предательства близкого человека была так сильна, что Павел не смог сдержать слез. Он разрыдался, как ребенок.
Молодой человек рано лег спать, без ужина. Свита считала, что Царевич еще не поправился окончательно, поэтому никто не удивился добровольному затворничеству юноши.
Казалось, что из-за новостей и переживаний, уснуть будет сложно. Но после недавней болезни и рыданий, Павел чувствовал жуткую слабость, поэтому, как только голова его коснулась подушки, он немедленно провалился в сон. Единственное, о чем он успел подумать, ложась в кровать, он ни за что не признает новый противный ему брак отца, пусть хоть режут его.