Страница 8 из 13
– Так может, самоубийство? – предположил Николай. – Таблетки под водочку – и тихий отход.
– Как же, самоубийство! – фыркнул Саня. – А свечи с затейливым рисунком зачем? А карточка с запиской?
– Ну мало ли… Несчастная любовь, все такое… Человек творческий, мало ли какие затеи в голову придут. Что в записке-то? Может, она предсмертная, с объяснениями?
– Так какого хрена тогда она непонятно на каком языке написана? Написал бы по-русски, чтобы все понятно было. А тут… – Он удрученно махнул рукой. – Отдали спецам в Институт иностранных языков, они сказали – написано по-французски: «Мне пришлось убить того, кого я обидел». Ну, приблизительно что-то в таком роде. На предсмертную как-то не похоже. Да ты сам подумай, Коляныч: стал бы человек, который хочет с собой покончить, выбрасывать в мусорку пустую упаковку от таблеток? Глупо же. Если уж этот Астахов был таким аккуратистом и не хотел после себя беспорядок оставлять, то и пустую бутылку выбросил бы. И вообще прибрался, а там такой свинарник – страшно сказать! Объедки, бутылки, окурки… У Астахова вечером куча гостей была. Похоже, кто-то из них подзадержался, остался последним и траванул хозяина, подсыпал ему таблеток в водку. Потом устроил эту декорацию со свечами и фотографией и смылся. Ладно, чего гадать, вскрытие покажет. Бутылку экспертам отдали, они тоже работают.
– А что сами гости говорят? Вы их всех нашли?
– Как же, всех, – недовольно пробурчал Абрамян. – Пока только двоих отловили, за остальными по всей Москве ребята носятся. Это ж такая публика, которая на рабочих местах с девяти до шести не сидит. Музыканты всякие, журналисты, критики, деловые и прочая богема.
– У него мать где-то под Иркутском живет, может, она знает, кто эта девушка на фотографии, – задумчиво произнес Губанов. – Мать-то нашли? Сообщили ей?
– Созвонились с местными еще вчера, пока толку никакого. Вот потому я и считаю, что тебе надо срочно со следователем побеседовать, у нас каждый свидетель на вес золота, а ты с Астаховым виделся в вечер убийства.
И вот теперь Николай Губанов сидел в кабинете следователя Дергунова и добросовестно и подробно отвечал на вопросы.
– Как давно вы знакомы с потерпевшим Астаховым?
– Несколько лет, с тех пор как мы снимаем дачу в Успенском.
– У вас близкие отношения? Доверительные?
– Я бы так не сказал. Между нами не было того, что называется крепкой мужской дружбой, но мы подолгу общались на всякие нейтральные темы, я бывал у него в гостях.
Губанов старался тщательно выбирать слова и по мере сил правильно строить предложения, и это требовало немалых усилий. Он не был мастером устной речи, но перед следователем хотелось выглядеть достойно.
– Выпивали вместе?
– Конечно, – улыбнулся Николай. – Как же без этого?
– Потерпевший рассказывал вам о своей личной жизни?
– Очень скупо. Давал понять, что у него нет отбоя от женщин и что его это не огорчает.
– Потерпевший когда-нибудь объяснял вам причину, почему он не женат?
– Владилен считал, что для поклонниц их кумир должен быть досягаемой мечтой, доступной. Он сам так выражался. Он полагал, что женатый кумир никогда не сможет иметь столько влюбленных в него женщин и девушек, потому что никто не станет мечтать о мужчине, обремененном семьей, и неистово обожать его. А пока они мечтают, они прорываются на спектакли и концерты, караулят у служебного входа и возле дома, дарят цветы и сувениры, бурно аплодируют. Для Владилена это было важно, он купался в их обожании, подпитывался им. Ну и кроме того…
Николай замялся. Он не был уверен, нужно ли говорить об этом.
– Да? – Следователь поднял на него глаза, оторвавшись от протокола. – Что вы хотели добавить?
Губанов глубоко вздохнул.
– Владилену нравилась свобода. Я не имею в виду распущенность, ни в коем случае, но он стремился хотя бы в чем-то быть свободным от обязательств. Он несколько раз упоминал о том, что расписание репетиций, выступлений, гастролей, мастер-классов, занятий с учениками в Гнесинке и всего прочего накладывает очень много ограничений и он почти не волен распоряжаться собой. У него было такое выражение: «Обслуживание глотки – это большой труд». То есть нужно четко следить за режимом дня, питанием, здоровьем, физическими нагрузками, чтобы петь так, как пел Астахов. И ему хотелось хотя бы в личной жизни быть свободным от слова «надо». Я понятно объяснил?
– Да, вполне, – кивнул Дергунов. – Значит, вы заходили к Астахову позавчера вечером?
– Заходил.
– Зачем? У вас было к нему какое-то дело? Или он сам вас пригласил?
Николай почувствовал, что устал. Говорить правильными длинными фразами, как это делают умные образованные люди, было тяжело. Он решил, что произвел уже достаточное впечатление на Дергунова, можно отпустить вожжи и разговаривать нормальным языком, привычным и простым.
– Да я просто вышел прогуляться перед сном, проходил мимо, вижу – Владилен сидит на крылечке, курит. Я и подошел поздороваться.
– В котором часу это произошло?
– Около одиннадцати вечера. Может, в начале двенадцатого.
– Что было дальше? Вы поздоровались и…?
– Я подошел и присел рядом.
– Почему? Вы хотели о чем-то поговорить? Или Астахов сам вас позвал?
«Хороший следователь, – одобрительно подумал Губанов. – Дотошный, ни одной мелочи не упустит. Вот бы Мишке таким же стать! Но ведь не станет, кишка тонка. Умом-то бог его не обидел, да только ум этот не в ту сторону направлен. Эх, обидно!»
– В доме Владилена все окна были нараспашку, я видел, что там полно гостей, музыка доносится, голоса, смех, в общем, народ веселится. А хозяин сидит один на крыльце. Меня будто по сердцу резануло, понимаете? Печальный, одинокий… И я подумал, что, может, нужно поддержать как-то или просто побыть рядом.
– То есть он вас не звал, не приглашал?
– Нет, – покачал головой Николай. – Я сам подошел.
– Хорошо. О чем вы говорили?
– Да так, ни о чем особенном. Немножко о футболе, немножко о погоде. Владилен обычно разговорчивый, всегда в центре внимания, любит рассказывать, особенно про поездки на гастроли, всякие смешные истории вспоминает, анекдоты травит, а тут сидел и еле-еле слова из себя выдавливал.
– То есть был подавленным?
– Ну, наверное, можно и так сказать.
– Как вам показалось, Николай Андреевич, Астахов был именно подавленным или, например, испуганным? Или просто расстроенным?
Губанов не очень уловил разницу между «подавленным» и «расстроенным», но следователю, конечно, виднее, особенно такому дотошному и внимательному. А вот был ли Владилен испуганным? Пожалуй, нет. Точно нет. Понятно, почему Дергунов спрашивает об этом: возможно, среди приехавших на дачу гостей оказался кто-то, кого певцу стоило бояться. Кто-то, кто знал о Владилене что-то нехорошее или даже опасное. Шантажировал его или угрожал… Но Астахов ни словом не обмолвился ни о чем таком. Николай отчетливо помнил исходящий от сидящего рядом соседа запах одеколона, смешанный со свежим перегаром, и тихий, какой-то монотонный голос, безразличный, угрюмый. «А какой смысл? – проговорил Астахов, когда обсуждали победу «Торпедо» в недавнем матче. – Какой смысл во всех этих играх и этих победах? В этих голах и очках? Нет никакого смысла». Николай удивился, но спорить не стал, хотя и не был согласен. Заговорили о погоде, о том, что давно не было дождя и даже ночью не наступает освежающая прохлада, и снова Владилен сказал что-то о смысле, дескать, какой смысл думать об этом и переживать, если мы все равно не можем ни на что повлиять или что-то изменить.
– Нет, – твердо ответил Губанов, – испуганным он не выглядел, в этом я уверен.
– Потерпевший не называл вам имена гостей, которые позавчера находились у него на даче? Может быть, не имена, а должности, места работы?
– Да я не спрашивал, – пожал плечами Губанов. – Какая мне разница? Все равно я никого из них не знаю.
– Ну да, ну да, – понимающе покивал следователь.