Остановка

— Как это? — растерялся Митин.

— Самое правдоподобное! — Она домазывала ногти на левой руке. — Ведь бывают в библиотеках потери или повреждения книг, как-то они ведь их списывают? — Она помахала растопыренными пальцами, повертелась перед зеркалом в своем оранжево-райском платьице. — Бежим, опоздаем!

В «Ударнике» начиналась Неделя итальянского фильма. Для Насти это было праздником, она знала итальянский и много чего другого, она всегда училась на пятерки, способностей у нее было хоть отбавляй. Услышав о книге, Митин не успел возмутиться, но ему расхотелось в кино. Почему он не вырвал из ее рук однотомник, не заорал? Ведь для него изъять книгу из хранилища было все равно что отравить воду в колодце. Любому бы он врезал, но Настя… Может, за терпимость к подлости судьба покарала его так жестоко? Вряд ли. Ее папу она не покарала, саму Настю тоже не очень.

Нет, Настю она покарала, хотя случилось это много позже.

После эпизода с книгой произошел еще один случай, но и тогда Митин не дрогнул.

Собрались как-то на премьеру. Кажется, шло «Назначение» А. Володина с Ефремовым, Волчек, Евстигнеевым. Или это было позднее? Уже с утра Настя была крайне возбуждена, ей не верилось, что им достались билеты на такую премьеру, где столько будет интересного народа. Сейчас Митин так явственно, ярко вспомнил ее в тот вечер! Необыкновенная доброта, веселье лучились из ее глаз, всех она готова была обласкать, всех одарить собою! Как ни суди ее сегодня, она была обворожительная, необыкновенная девчонка. Бог ее отметил.

Когда они в тот раз вышли из дома, в ушах Насти поблескивали какие-то точечные камушки, рюмочная талия была перетянута серебристым пояском, от нее пахло такими духами — с ума сойдешь!

— Как тебе удалось отхватить у них оба билета? — прыгал Матвей около нее точно бэмби. Он все не мог поверить своей удаче. — Сами-то почему отказались?

— Не совсем отказались. — Она лукаво взглянула, прижимаясь к нему плечом. — Сейчас ты увидишь папочку — не изумляйся, не дергайся, он будет, с дамой. Нам надлежит ее опекать.

— Еще не хватало, — не понял Митин. — Уж как-нибудь мы и вдвоем не соскучимся.

— Потерпи, придется немного поработать, — вздохнула она, все еще продолжая прижиматься к нему. — Это как в нагрузку к билетному дефициту. Понимаешь, не может же он сам прогуливаться с ней в антракте…

— Да кто она ему?

— Как кто? Его пассия.

— Твоего отца? — Митин чуть не упал.

— Ну да. Ты что, не знаешь таких вещей? — Она уткнулась в его плечо. — Все папочкины дружки погуливают, у всех подруги «на орбите». Они полагают, что семья от этого только укрепляется. — Она чуть изменила интонацию. — Домой возвращаешься довольный, расслабленный, чувство легкой вины удваивает ласковость и терпимость к жене.

— Ты… шутишь? — дрогнув, сказал Митин, боясь до конца понять ее слова.

Она отстранилась, что-то в его голосе заставило ее насторожиться.

— Пошли! Сам увидишь! Девица нормальная, все при ней. Ничем не хуже нас с тобой, студентка в его семинаре.

Они вышли из метро и сразу попали в плотное месиво толпы — десятки людей «стреляли» лишние билетики, курили, кружили около памятника Маяковскому. Митин вдруг почувствовал острое желание сию же минуту отдать свой билет одному из чистых, прекрасных поклонников искусства, только бы не видеть «папочку» со студенткой из семинара, но соблазн вместе с Настей разделить счастье этого вечера, предвкушение впечатлений, которые, быть может, останутся на всю его жизнь, победили.

Потом, на протяжении всего вечера, Митин ощущал это раздвоение: счастье праздника, Настиного присутствия и — брезгливое отвращение к себе, от возможного сообщничества с «папочкой». Конечно, Митину приходилось слышать о подобном, но то были какие-то чужие, далекие от него люди. А здесь… здесь это касалось самого сокровенного — Насти, его самого, их обоих, он еще не мог объяснить себе, почему это так его задевает. Потом-то он понял, что безотчетно защищался от чего-то, он просто боялся обнаружить в Насте нечто скрытое, что может повлиять на их отношения. Как же ходить после этого в их дом, как общаться с Настиной мамой, смотреть ее отцу в глаза? Ведь теперь-то он посвящен в это, теперь-то он  з н а е т. Ах, если бы не знать!

Но на сей раз чаша его миновала. В антракте они не обнаружили отца Насти. Митин никогда не узнал причину, по которой тот не пошел на спектакль, и потрясение от этого вечера, и в особенности от атмосферы удивительного доверия, рождавшегося на спектакле, поэтичном и искреннем, болезненно точные совпадения переживаний героев с его собственными чувствами — все это надолго запечатлелось в памяти Митина.

…Автобус вдруг подпрыгнул на колдобине, Митин взглянул в окно: сколько же всего понастроили в Дернограде! Ряды новых коттеджей, Дом культуры, универмаг сродни ЦУМу!

Удивительно, как подробно, в деталях он и сейчас помнит тот давний поход в театр. Очевидно, сила эмоций, их градус закрепляет в памяти события, обстоятельства. Многое, более существенное, стерлось, выветрилось из нее потом. А это вот хочешь, да не выкинешь из головы.

По дороге домой Настя заметила:

— Странно все-таки получилось. Обычно у папочки таких проколов не бывает.

Митин промолчал, он еще жил в другом измерении.

— Отказаться она не могла… — задумчиво продолжала Настя, — это исключено. За нее и диплом пишется, и шмотки ей перепадают из его поездок. Жаль, ты ее не видел, — одета как куколка. Вряд ли она от этого откажется. Нет, что-то у него самого приключилось.

Прошло полгода. Митин отселился от семьи к Старухе. Та уговаривала не делать опрометчивых шагов, уверяя, что каждый прошел через сильное увлечение, которое оказывалось мимолетным. Но страсть Митина все разгоралась. Облик «папочки», боготворимого Настей (хотя она упоминала о нем всегда в ироническом тоне), обрисовывался все более рельефно, а Митин все не уставал отделять в своем сознании этого человека от своей любимой! Он думал о Насте неотступно, просыпаясь по ночам от ощущения ее лопаток, запаха волос, от полной, казалось, подвластности ее существа всем его желаниям. А остальное? Какое могло иметь значение все остальное! Если б у него был опыт, если б он умел сопоставлять, а не отделять отца от дочери!

Конечно, Линяев был персонаж! Таких только в кино показывать. Но он был истинным профессионалом, а профессионализм, полагал Митин, защищает от ржавчины, не дает человеку стать циником и ловкачом. И снова он не захотел разобраться. Ведь Настя не стеснялась в рассказах, они были ироничны и одновременно полны восхищения, как это бывало иногда, когда смотрели приключенческие фильмы. Герои картины убивали, преследовали, лилась кровь, а они с Настенькой, как и все зрители, желали им удачи, никак не отождествляли себя с ними.

Настя уверяла, что у папочки была своя система, по которой он существовал так, как ему хотелось. На дворе стояла середина 60-х, началась «разрядка». Линяев стремился попасть в число людей, регулярно выезжающих в загранкомандировки. Но даже блестящее заведование отделом в институте не гарантировало, что в каждом конкретном случае пошлют именно его, а не другого или третьего, — экспертов было немало. Найти законное основание для посылки Линяева (чаще всех остальных) было несложно, но для этого надо было, чтоб кто-то хотел найти это основание. Линяев создавал условия, чтобы кто-то хотел. Одним из самых беспроигрышных вариантов, негласных, безвзяточных сделок Линяева, были дети. Дети влиятельных родителей. Даже самым строгим и стойким родителям трудно было устоять, не пойти на компромисс, когда речь заходила о жизнеустройстве наследника. Своими принципами люди чаще всего поступаются именно в этом пункте, иногда незаметно для себя, порой сознательно, находя оправдание в том, что для себя они в жизни не пошли бы на уступки, но для дочери или сына… Линяеву удалось пробить в своем отделе аспирантуру, затем практикантов, и всегда, отбирая из множества претендентов, он смотрел в графу «родители». Любые, даже незначительные поблажки их детям, выдвижение вне очереди на защиту или должность, отзывались благодарностью в сердцах родителей, и когда речь заходила о кандидатуре Линяева, его рекомендовали искренне, горячо, видя в нем человека добрейшего, сострадательного и в то же время первоклассного специалиста. Никаких сделок с совестью их признательность не требовала. Настя рассказывала, что отец ее был легким человеком, все у него шло весело, с кайфом. Он любил футбол, занимался горными лыжами, был спортивно подтянут, в свои сорок пять выглядел почти юношей. Белокурый супермен с зачесанными назад прямыми, не поредевшими волосами, с живым, нестирающимся даже в минуты раздражения блеском карих крапчатых глаз, он был истинным жизнелюбом. В этом была его позиция, философия. Он получал удовольствие от всего, что делал, справедливо считая, что все добыл своими руками — и жизненный комфорт, и красивую жену, ставшую директрисой ведомственного дома отдыха, и почтительность подчиненных. Умница Настя, блестяще способная дочь, была его главной гордостью.