Порочное полнолуние

— Главное, что жива, — тихо вздыхает мама через минут десять тишины.

— Слабое утешение, — закрываю глаза и спрашиваю. — Что вам сказали, когда я пропала?

— Святой Отец заверил, что ты вернешься, когда будет отдан долг, — блекло отзывается мама. — И он был так убедителен, что у нас не возникло вопросов. Например, кому и что ты задолжала? Лишь когда в дом вошел тот жуткий священник без белого воротничка и замогильным голосом заявил, что ты оказалась в сложной ситуации, то мы очнулись из транса.

— Вот как, — невесело усмехаюсь я, — оказалась в сложной ситуации.

Мама замолкает. Не желает знать подробностей о моем долге. Даже не так. Она боится. И, возможно, догадывается, как именно спросили с меня плату трое полуголых братьев-оборотней. Если я подтвержу ее подозрения, то она вряд ли примет правду, что ее дочу похитили ради годовой подписки на секс во все щели.

Забавно, но стыда я не чувствую. Лишь сожаление, что своим неуемным любопытством и упрямством лишила себя возможности вернуться домой человеком в приступе беспамятства, которое было мне обещано. Дура, одним словом.

От волчицы мне не избавиться, как и от сыновей Иды. Неужели всю эту чехарду с Нареченными действительно запустила глупая и беспричинная влюбленность, которую я не осознала? Было желание того, чтобы во мне увидели не куклу для потрахушек, и случился приступ сентиментальности после прочтения дневника одной из Бесправниц, но вряд ли могла созреть чистая и светлая за столь короткий срок.

— Это… — в комнату входит отец с посеревшим от отчаяния лицом и садится на край кровати, отмахнувшись от полога балдахина, — полная жопа, девочки.

А затем массирует переносицу.

— Что? — не выдерживаю я гнетущего молчания.

Папа встает, расхаживает по комнате, сжимая и разжимая кулаки, и замирает у окна к нам спиной.

— Первый вариант, Полли, отправить тебя в какой-то закрытый монастырь в горах, где ты под присмотром монахинь и матери настоятельницы будешь бороться со зверем. Молитвами, умерщвлением плоти и покаянием.

Голос отца тихий и сухой, как хворост.

— Охренеть, — приподнимаюсь я на локтях.

— Вот и я так сказал мудаку в сутане.

— Милый… — мама садится и хмурится.

Удивительно, даже после того, как святоши толкнули меня в лапы чудовищ, она продолжает относится к ним с глупым благоговением.

— Вариант второй, — папа игнорирует укоризну в голосе мамы и вздыхает, — Герман удочеряет Полли с нашего позволения.

— Удочеряет? — мама непонятливо моргает.

— Да, еще очень важное уточнение, — папа разворачивается к нам и спокойно так продолжает, — мы отказываемся от родства с Полли.

— Они там совсем ополоумели?! — вскакиваю на ноги, придерживая полотенце на груди.

— Только на словах, — на пороге стоит Герман и скалится в улыбке. — Явитесь на Совет Старейшин и…

— Пошел в жопу! — рявкаю я на него.

— А выбора у тебя нет, — поглаживает опухшие пальцы левой руки. — В монастырь, что ли, пойдешь?

— Может и пойду!

— Запрут и не выпустят. И папеньку с маменькой не увидишь. Это тюрьма, Ласточка, под фасадом монастыря. Изведут тебя ведьмы в чепчиках, а смысл?

— Смысл избавиться от вас! — исподлобья смотрю на мерзкого старикашку.

— Слушай, не хочешь дел иметь с сыновьями Иды, ну и хер бы с ними. Я, как твой отец, поддержу твое право отказаться от Нареченных, — Герман небрежно оправляет лацканы пиджака. — У Грозовой Тучи сын есть. Выйдешь за него.

— А мы оспорим это право, старый ты черт, — слышу разъяренный и глухой голос Криса. — Я лично выйду против Снежного Бурана.

— Силенок не хватит, — фыркает Герман. — Да я и не против, чтобы он выпустил тебе кишки.

— А Снежный Буран свободен от Нареченной? — мама заинтересованно глядит на него.

Даже сейчас она думает, как бы меня сплавить замуж. За трех оборотней ей выдать меня как-то неприлично, а за незнакомого волчару — пожалуйста.

— Ма, ты серьезно?

— Его Нареченная померла при родах. Очень печальная история, — глаза Германа равнодушные, пусть он и с сочувствием пожимает плечами. — И он в поисках жены и матери для двух прелестных волчат. И он будет рад моей крови в жилах новых отпрысков.

— Хм, — мама манерно приглаживает волосы и заявляет, — нам бы мужчину без прицепа.

Перевожу изумленный взгляд на папу, и у того брови ползут на лоб от циничности супруги. То ли лес в ней разбудил стерву, то ли стресс сказывается, но я возмущена до глубины души.

— А как вам третий вариант — я сваливаю гордой и независимой одиночкой?! — шагаю к Герману.

— В таком случае, — он клонит голову набок и щурится, — Церковь убьет тебя и казнит Иду за то, что недоглядела за безумным отцом, который обратил смертную. Мы обязаны принять тебя в семью, Ласточка, либо ты должна добровольно себя изолировать. Таковы правила. Четвертый вариант с очищением провалился. Волчица в тебе глубоко засела.

Слюна горчит отчаянием. Прижимаю кулак ко лбу, чтобы собрать мысли в кучу, и Герман примиряюще покряхтывает:

— Хорошо. Мы подыщем тебе кого-нибудь другого, если не устраивает Снежный Буран. Есть еще парочка кандидатов на примете.

— Да я не собираюсь замуж! — в ярости и истерике взвизгиваю я.

— Я не позволю тебе повторить судьбу Иды! Я с тобой силой поделился не для того, чтобы ты оставила меня без родных внуков! Моя кровь должна остаться в веках! Это твоя прямая обязанность продолжить мой род!

— Дед, — опять раздается надменный голос Криса, — она с большей вероятностью залетит от нас. Мы ее Нареченные. После полнолуния кто-нибудь из нас ее точно одарит волчонком. Мы уж постараемся тебя порадовать.

Меня передергивает от холодного сквозняка, что пробегает по босым ногам.

— В монастырь! — в ужасе вскрикивает мать, покраснев до кончиков ушей.

— Детка, — в комнату вплывает Чад, поигрывая мышцами пресса, груди и рук.

Отступаю. Мать сидит на кровати пунцовая, смущенная и гневливая.

— Детка, — хрипловато повторяет Чад с улыбкой и продолжает, — зачем тебе в монастырь?

От него несет терпким запахом пота и немного еловой смолой.

— Я уже говорила…

— Мы можем жить семьей, — заметив мой злой взгляд, Чад улыбается, — не в том смысле, Полли. Будешь нашей теткой и только. Не заинтересована в нас? Окей, крошка. Тебе надо освоиться в шкуре волчицы, осознать, что ты больше не человек. Познакомишься с другими оборотнями и, может, встретишь, достойную пару, которая будет тебе по душе.

— Так, — скрещиваю руки на груди. — В чем подвох?

— Я просто уверен, что ты первая сдашься, — Чад улыбается еще шире и самодовольнее, — и сама полезешь к нам. Спорим?

Бессовестно берет на слабо. В монастырь я не хочу. У меня особое отношение к религии, и после последних событий я полна неприязни к Церкви, которая покрывает веками похотливых кобелей и скармливает им наивных Бесправниц. Надо мне, чтобы монахини с молитвами меня стегали плетками, чтобы усмирить зверя? Однако и Чаду я не верю.

— Монастырь, Полли, — шепчет мама, уставившись на шикарные сиськи Чада.

Отец молчит, наблюдая за ней с затаенной ревностью, и втягивает живот.

— Даю слово, что с этого момента с нашей стороны не будет никаких поползновений и провокаций, — говорит тот и встряхивает лохмами. — Забудем наши разногласия и сыграем? Хотя я уже и так могу сказать, кто из нас потерпит поражение.

— Монастырь, — сипит мама, и папа накрывает лицо рукой.

Глаз не оторвать от напряженного пресса и тонкой полоски темных волос, что спускается от аккуратного пупка к резинке штанов, чья ткань недвусмысленно натянута на эрегированном члене. Никакого стыда. Красуется перед моими родителями со стояком и не краснеет.

— Продуешь, Полли, со стопроцентной вероятностью.

Поднимаю взгляд на насмешливое лицо Чада. Он так уверен в своей неотразимости и самости, что вызывает во мне волну ненависти. Меня тошнит от его оскала самодовольства.

— Спорим, сучий ты потрох, — грудь моя вибрирует утробным рыком. — Я каждого из вас презираю.