Страница 1 из 8
Алекс Дроздов
Последняя ходка
1001 ночь, или история Омара-ибн-аль-Хаттаба
(памяти Соловьёва)
***
«Эту историю передал нам Абу-Омар-Ахмед-ибн-Мухаммед со слов Мухаммеда-ибн-Али-ибн-Рифаа, ссылавшегося на Али-ибн-Абд-аль-Азиза, который ссылался на Абу-Убейда-аль-Хасима-ибн-Селяма, говорившего со слов своих наставников, а последний из них опирается на Омара-ибн-аль-Хаттаба, и сына его Абд-Аллаха – да будет доволен Аллах ими обоими!»
(Ибн-Хазм, «Ожерелье Голубки»).
***
Давно смолкли протяжные голоса муэдзинов, и ночь окутала благодатным сумеречным невесомым шёлком крыши домов и купола мечетей. Острые вершины минаретов ещё были подёрнуты дымкой, когда небо, словно волшебный плащ Гаруна Аль-Рашида, в один миг покрылось алмазной россыпью звёзд с ущербной, блистающей великолепием, Луной во главе. Она тотчас отразилась в прохладе арыка, томно бросая отблески на листву деревьев, затаившихся во тьме.
О, благородная Бухара-и-Шериф!
Всегда шумная, с базарами в семь полётов стрелы, с караванами, под звон бубенцов гордо вступающими на твои площади, с тонким, дурманящим запахом амбры и мускуса – ты ли отдаёшься столь безропотно во власть тишины и покоя?
Аллах велик, и ночь сменяет день, а царственное Солнце сменяет венценосная Луна, и даже великий город засыпает, утверждая волю Всевышнего. Засыпают все, кроме таинственно дрожащих теней, древних, как сама Бухара, джиннов, а ещё – воров и влюблённых.
Там, где кривые улочки скатываются в берег быстрого Пянджа, навис над обрывом большой карагач. Вот слышатся лёгкие шаги, шорох, горячий шёпот:
– Ты пришла, царица моего сердца?
Девушка капризно ведёт изогнутой бровью:
– А ты принёс мне подарок, как обещал в прошлую ночь?
Прекрасный юноша надевает на её мизинец серебряный перстенёк, и целует. Она вздрагивает, как трепетная лань:
– Ты целуешь меня? А слова любви? Ты читаешь мне только стихи, а о любви не говоришь…
Юноша смущён:
– Но в моих стихах много слов о любви. И я…
– Нет, скажи, что любишь. Или ты для другой бережёшь такие слова?
– Люблю тебя, о моя роза Хорасанских садов!
– Любишь? – красавица надувает губки.
– Люблю! Клянусь, что буду любить тебя вечно! Скорее этот карагач зацветёт нежными фиалками, чем я разлюблю тебя.
Девушка кладёт голову на плечо юноши.
– Ну, так и быть – читай свои стихи.
…Пяндж несёт прочь свои мутные воды, а карагач качает ветвями, великодушно прощая юноше его слова. За свою жизнь он слышал великое множество слов и клятв, произнесённых здесь, и видел много влюблённых, прекрасных и юных. Но шли годы, и проходила юность, и наступала зрелость, и вот уже вчерашние влюблённые – теперь дряхлые старики – приходили в полдень в чайхану у карагача, и их неспешная беседа была уж об ином. Этот старый карагач хорошо знал цену пылким клятвам и громким заверениям – в вечной любви, он знал, куда уходит Любовь, когда в двери стучится Вечность.
И как всё, всё рассыпается в прах…
Последняя ходка
…Череда барханов прерывалась такыром, разрубленным длинными рукавами трещин в сухой и твёрдой, как камень, земле. Там, где песок наплывал на землю, торчали тонкие серые прутья редкого саксаула.
Умар спешился и снял с плеча карабин – это место он выбрал ещё в прошлый переход, и оно его вполне устраивало. Перемётные сумы он уложил на землю, рядом с кустами.
Надвигался вечер.
Красное солнце повисло над горизонтом, окрашивая склоны барханов в тяжёлый пурпур, переходящий уже местами в мрак. Умар разломил лепёшку и прилёг, устраиваясь на ночлег. Его чистокровный араб, чёрный, как смоль, спокойно щипал верхушки саксаула.
Двадцать лет скитания по этим проклятым пескам превратили некогда общительного юношу в замкнутого одиночку, редко произносящего две-три фразы. Самум иссушил его душу, покрыл патиной морщин смуглое, обветренное лицо, научил быть решительным и осторожным. Умар гонял грузовики в Ашхабад и Идмэ-Арват, ходил проводником с караванами, трудился в партиях. Бил зверя в тайге, добывал нефть на каспийском шельфе, работал поваром, дорожным строителем, даже принимал ставки в казино. За свою жизнь, тяжёлую и беспросветную, он хорошо усвоил, что хозяин всегда и везде платит ровно столько, сколько достаточно для жизни, но совсем не для богатства. Но он всё-таки собрал немного денег и выкупил клочок земли, на котором будет построен дом. Дом, в который он приведёт Фариду. Она обещала ему родить сына!
Эта ходка должна быть последней. Фарида ждала его уже больше четырёх лет, и в их последнюю встречу она дала ему понять, что ему нет нужды беспокоиться – она дождётся его. Это прибавляло ему сил, но сейчас осторожность была совсем не лишняя – за его поимку УВД Ашхабада назначило щедрое вознаграждение, которого как раз бы хватило, чтобы достроить дом и оплатить лечение больной сестры….
…Быстро темнело. Умар лежал и думал о том, что скоро все скитания закончатся. В метре от него, на песке, два скорпиона кружились в брачном танце, иногда замирая и покачивая хвостами. Самец был настойчив, но осторожен – самка легко убьёт его, если он придётся ей не по нраву. Судя по следам, игра длилась уже два дня, и близился финал. Совсем скоро самец оставит каплю спермы на песке, и уйдёт, а самка оплодотворится сама.
Ночи в пустыне холодные. Умар укрывается, и вслушиваясь в ночные звуки в остывающем воздухе, засыпает. Позади полтораста километров, и завтра ему предстоит пройти ещё больше.
Утром задул Афганец и привёл в движение песок. Умар обмотал шею и лицо бурнусом, оставив лишь щель для глаз, и перекинул на спину араба дорогую поклажу. Проверив подпругу, он вставил ногу в стремя, и тотчас услышал окрик:
– Не садись на коня, Альгалла! Стой, где стоишь.
Умар обернулся. На вершине бархана замерли три всадника – двое солдат-второгодок, и с ними его старый знакомец, капитан Свешников.
– Я тебя предупреждал, Умар. А ты меня не послушал, – Свешников повёл дулом «калаша» на перемётные сумы. Солдаты держали оружие наизготовку, щурясь от лучей всходящего солнца. Умар поднял руки.
– Э, капитан, это моя последняя ходка. Уезжаю завтра в Арданни. Будь человеком – отпусти, а?
Свешников покачал головой.
– Я знаю, о чём ты подумал, Умар. Но вряд ли у тебя найдётся в кармане столько денег.
Он кивнул, и один из солдат стал спускаться по почти отвесному склону. Копыта его коня вязли в песке.
Резко, рывком Альгалла перевёл свой «Зауэр» в боевое положение, и мгновенно, с секундными промежутками, грохнули три выстрела.