Страница 15 из 22
Но солдаты настолько вымотались за этот спринтерский рывок, что уже едва передвигали ноги. И если бы не майор, давно бы перешли на шаг. Романов подталкивал: вперед!..
Но где же Урченко? Они уже скоро сами доберутся, и без подводы. Нет, Потапова надо, наверное, вести. Как Потапов его назвал? Мерином?.. Что-то в нём есть такое…
– Бабенков, Володя! Вперёд! – прикрикнул майор.
– Тов… товвварищ май-ёор, я… всё! Выдохся и засох, – тяжело проговорил Бабуля.
– Владимир, не раскисай! Будь мужчиной.
Романов повлёк за собой солдата, подхватив его рукой, которую освободил от портупеи, – во время бега надел её. Другой рукой придерживал платочек у щеки. Бабуля заплетающимися ногами едва поспевал за ним.
Морёнов бежал. Бежал тоже из последних сил. Кажется, и второе дыхание уже было на исходе. Несмотря на портянки и шарфик майора, ступни мёрзли, а если остановится, то это будет – прощайте детские забавы и взрослые, пожалуй, тоже! Он только дважды призамедлил бег, чтобы обернуться: как там Славка? Славка был одет в одежду майора, и он был не один.
Как на смех, к дому Щукаря они подошли разом. Майор с купальщиками и Слава Урченко. Слава даже опешил, когда вывернул из-за угла огорода. Встал едва ли не по стойке "смирно", и зачем-то потянулся рукой к шапке, не то для отдания чести, не то для доклада о выполнении приказания.
Майор тоже приостановился. Перед ним стоял солдат, потный, красный, и тяжело дышал, раздувая широко ноздри тонкого, хрящеватого носа.
– Урченко, вы откуда?
– Я, товарищ майор, заблудился… в снегу завяз… – проговорил Урченко, облизывая пересохшие губы. Подбородок и губы его подрагивали, как у лошади. Мерин…
Майор брезгливо хмыкнул.
– Стучите, Урченко! – кивнул Романов на ворота, едва сдерживаясь от негодования.
– Есть! – Слава чуть ли не с разбега пнул ногой в дощатую калитку и отшиб пальцы, закусил нижнюю губу.
Во дворе лаяла собака.
Бабенков и Морёнов привалились спинами к воротам и обессиленными, обвисшими руками стучали в доски. Но их удары вряд ли могли быть услышаны домочадцами, и они с надеждой смотрели на Славика и чему-то улыбались. И Слава старался. Бил в ворота и пятками и носками валенок – ворота гудели. Собака надрывалась.
Такое нашествие могло бы поднять и мёртвых.
Дом единственного жителя села располагался не на самом берегу, он был выше. Вдоль по берегу сохранились ещё заборы, останки некоторых торчали из снега: кольями, концами жердей. Кое-где виднелись какие-то неказистые сооружения, которые уже трудно было назвать домами, не говоря уж про сараи. Стояли одинокие стволы от русских печей. В бывших усадьбах покачивались голые ветви кустарников: калины, рябины, черёмухи.
Было бы очень тоскливо, окажись человек в таком месте один, да ещё в таком затруднительном положении, как майор со своими пограничниками. Неоткуда позвонить на заставу, негде было бы обогреть солдат. Служебная связь на флангах только ракетница, и та утонула вместе с оружием. Но где гарантия, что часовой по заставе увидит ракеты за двадцать километров и потом, какими опознавательными сигналами объяснишь случившееся и какие нужны средства для спасения их душ? А ведь умри старики или вдруг переедут куда-нибудь, и последняя ниточка связи оборвётся на левом фланге.
Майор перевёл взгляд на солдат, привалившихся к воротам, и почему-то подумал, что повезло им. Повезло, что Щукарь ещё жив. Романов оглядывал пустую округу и отогревал ухо кожаной перчаткой на левой руке. Правую, с платком, он не отнимал от щеки.
Да, счастливчиков, действительно, приняли радушно. Щукарь – это был вовсе не тот легендарный, Шолоховский Щукарь, каким его показывают в кино, и которого автор колоритно описал в своём романе. Может быть, ростом и телом он и соответствовал персонажу, но тот жил среди людей и потому был изворотливым, хитреньким и сам себе на уме. Этот же Щукарь, хоть и был словоохотливым и выглядел шустрым, однако, сущность его была бесхитростной, добродушной, и все порывы души искренними. Словно многолетнее одиночество выхолостило из этого человека всю житейскую хитромудрость, оставив счастливое, исконно человеческое начало: доброту, отзывчивость, радость от встречи с человеком.
Но больший интерес вызывала его жена.
6
Завидев из промороженного окна майора на улице раздетым, с красным платком у лица, старик встревожено вскрикнул:
– Ты гля, што деется? Товарищ маёр пораненный!
И, как был в старенькой меховой безрукавке, в обрезанных по щиколотку чунях (валенках), выбежал на двор.
– Пиратка, замолчь! Это свои…
Тонкий хрипловатый голос старика обрадовал пограничников, а Урченко прикрикнул:
– Дед, открывая живей! Не то дуба дадим тут. – И уже не пнул, а шлепнул по калитке ладонью в трехпалой рукавице, словно погладил.
– Счас, счас, ратанчики… – дед отложил засов и распахнул воротца. Ахнул: – Ах, батюшки! Ратанчики, да это где ж вас так, а? Неужто хуньвиньбиньчики побили? Товарищ маёр, а?
Майор проталкивал во двор вперёд себя Морёнова и Бабенкова. Следом входил сам. Урченко вошёл за ними.
– Под лед провалились, отец, – сказал Романов. – Нужно их отогреть, – кивнул на солдат. – У вас есть спирт?
– Есть-есть! Постарше спирта сыщем. Проходите, проходите в избу. Первак! Горит невидным пламем. Я им пользуюсь при натирках. Когда заместа керосина. Такая штука, доложу я вам, ммых! – балаболил Щукарь, провожая гостей в сени, от времени уже осевшие, с покосившимся крыльцом. ("Надо будет старику помочь, летом перестроить крылечко, сени. Может и домик подладить, – подумал на ходу Романов. – Трофимова, Пляскина, Урченко, Киняпина подошлю.") – А ты успокойся, Пиратка, это не хуньвиньбини. Это наши, ратанчики-пограничники, – старик мягкими движениями рук, как гипнотизер, осаживал собаку, натянувшую цепь в струну. Пират издавал звуки, похожие на чихание, кашель.
Из сеней вошли в просторную кухню, совмещенную со столовой, где под красным углом стоял самодельный стол, угловые лавки вдоль стен. Пол застелен самоткаными дорожками светлого цвета и одна бордового, выходящая из горницы к столу.
– Вот, Уссуриечка, ратанчики-погранцы, – заговорил Щукарь, но так, как будто бы разъяснял жене ситуацию. – Надо растирку. Они, ето-того под лёд угодили. Их какая-то нелегкая туда сунула, будь она неладна! Их обогреть надо. Ты уж, Уссуриечка, порассторайся, ага. И товарищ маёр, пораненный он.
От окна, навстречу гостям, подалась женщина. Это была китаянка, невысокого роста, ещё не старая. Моложе своего мужа, которую Щукарь назвал не по имени, а по названию реки – Уссурийка, Уссуриечка.
Хозяйка и без того уже видела, кто пожаловал в гости и поняла, что что-то произошло неладное с пограничниками.
– Здрасте. Проходите, пожалиста, не стоите у порога, – с поклоном сказала китаянка.
Она подошла к Морёнову и потянула его к лавке у русской печи. Но прежде, чем хлопотать над ним, обратилась ко всем:
– Раздеваитесь, пожалиста. Скидайте с себя одежды, пожалиста. Не стоите, пожалиста.
Бабенкову дважды приглашение повторять не понадобилось. Он прямо, где стоял у порога, стал снимать с себя полушубок, хрустя петлями. Сбросил его, и тот, простучав льдинками на подоле, повалился снопом на пол. Затем сел на порожек и стал стягивать с ног валенки. Сырые голенища пристыли к ватным штанам, не снимались.
– Урченко, что стоите? Помогите товарищу!
Славу словно подрубили, он упал на колени перед Бабулей.
– Отец, у меня к вам большая просьба, – обратился майор к Щукарю. – У нас там, на льду ещё один пострадавший. Не могли бы вы съездить за ним на своей лошади?
– Да как же? Вот те раз! Да я ж мигом!..
– Возьмите вот этого солдата, – майор кивнул на Урченко. – Он вам поможет запрячь. Очень способный человек.
– Это зачем? Это совсем не нужно. Я счас, я сам. Он пущай отдыхает. Вон, тоже какой взопревший.
Урченко, сняв шапку, был с потной головой.